Маргиналы и маргиналии

время тем временем идет и идет. Выясняется: мало того что ты родился на дальних берегах, но еще и в очень далекие времена. Прошлого было уже так много, что теперь в любом прогрессе и инновации узнаёшь прошлое. Оно притворяется новостью. Интернет рекламирует достоинства чайного гриба, того самого, который в детстве на всех коммунальных подоконниках в пол-литровых банках рос и пузырился. После всех жертв и усилий эмиграции ты опять оказался в стране, где разводят чайный гриб тоталитарной эпохи. И устаревшим оказывается именно твой прогресс. Пока ты шел по прямой, мир по своей тупой гегелевской спирали возвратился все к тому же отрицанию отрицания. Твое давнее, молодое отрицание устарело. Теперь его отрицают. Другие молодые опять кричат об экспроприации экспроприаторов и силе коллектива. Не пытайся вытащить свой опыт на свет божий. Не объясняй, что, сколько ни экспроприируй, украденного на всех не хватит и поровну не поделят.

Все это происходило давно, почти сорок лет назад. Живешь-живешь и видишь, как меняются даже аксиомы. Когда-то ученая дама боролась за свободу выбора между карьерой и материнством. Теперь даже самый отсталый женоненавистник такого не ляпнет: со службы погонят за дискриминацию. Теперь все работают, теперь все, и женщины, и мужчины, разрываются между работой и домом, между ревущим младенцем и озверевшим начальником. Женщина теперь может признаться, что выращивание младенцев ей лично невыносимо скучно. А мужчина — что возиться с младенцами ему интереснее всего. Это очень хорошо, это прогресс. Но, как всегда, доведя мысль до ее логического завершения, люди продолжают мыслить в том же направлении, попадая в зону уже противоположного абсурда. В данный момент дело идет об отмене не только устаревших трафаретов поведения, но и самих категорий: женщина и мужчина.
Счастья, к которому нам велит стремиться американская конституция, все равно нет.

Интересно, что ругать страну, в которой ты по воле судеб родился, считается неприлично. А страну, которую выбрал сам, в сознательном возрасте, поносить и презирать можно. Почему? Не доказывает ли это твой собственный идиотизм?

Но земную жизнь пройдя до половины, оказались мы скорее в чистилище, в Лимбо.
А Вергилиев никаких не было.
Самое главное: появилась новая для нас философская категория — деньги. С деньгами мы обращаться не умели, да и как было научиться? Мы провели полжизни там, где государство выдавало гражданам наличные на мелкие карманные расходы, как родители детям выдают. Называлось это пособие зарплатой. Серьезные расходы — медицину, образование, жилье — начальники оплачивали из общего котла и сами решали как; даже за питание наше приплачивали, потому что многие цены были понарошку, субсидированные и убыточные. Чтоб на хлеб хватало. Буквально: на хлеб. И пустой карман означал буквально: пустой карман. Штанов или пальто. Даже и кошельки далеко не у всех были.

Вот именно, что не хочу. Ненужные книжки. Раньше бы и в голову не пришло, что есть такая вещь: ненужная книжка.
Теперь вижу — от них пыль, они занимают место, шрифт слепой, страницы серые. И тяжелые они, эти книжки, в поездку с собой не возьмешь. А главное: страницы не светятся. В темноте читать совершенно невозможно.

Ведь избиение младенцев происходило в той стране и в дореволюционные религиозные времена, и в последовавший период атеизма. Да вот и теперь, когда все снова-здорово уверовали.
И никто никогда не поклонялся беспомощному младенцу в темном хлеву, поклоняются служителям культа, грозным и внушительным, поклоняются золоченым дворцам, где за взятки все грехи отпускают.

У многих людей, особенно у теперешних людей, любовь — это такой временный эгоизм на двоих, недолгое помрачение. Раймонда, судя по всему, включила в круг своего эгоизма нашего Гришку. Вот он ей насолит чем-нибудь, тут с нее вся дурь и соскочит, тут она ему и припомнит, что он русский и потому, значит, почти наверняка еврей.

многих людей, особенно у теперешних людей, любовь — это такой временный эгоизм на двоих, недолгое помрачение. Раймонда, судя по всему, включила в круг своего эгоизма нашего Гришку. Вот он ей насолит чем-нибудь, тут с нее вся дурь и соскочит, тут она ему и припомнит, что он русский и потому, значит, почти наверняка еврей.

Он опускает голову над чашкой кофе, чувствуя, как с черепа свисает его лицо, болтаются тяжелые носогубные складки. Плоть, раньше незатруднительная, в последние годы становится ношей, и любое движение теперь включает сознательное механическое усилие. Материя все более отчуждается от души.

И посмертная пыль уже на все легла, потому что, перед тем как умереть, люди обычно болеют, жилье их не убирается, жилье их заносит пылью — как будто потусторонняя пустыня уже подступила к дверям и дует оттуда нехорошим ветром отсутствия, забвения и распада. Вот минимальная мера успеха: не оставить за собой залежавшейся тоскливости.
Приеду домой, надо будет генеральную уборку, что ли, сделать, все лишнее повыкидывать.