Дафнис и Хлоя

Анхиз был волопас, и Афродита им обладала; Бранхий водил коз на пастбище, и Аполлон любил его; Ганимед был пастух, и сам Громовержец похитил его на Олимп.

Дети, любовь есть бог, юный, прекрасный и окрыленный. Вот почему любит он юность, летает за красотой и окрыляет душу. Такова сила его, что даже сила Громовержца не может с нею равняться. Он царствует над стихиями; он царствует над светилами. Он царствует над прочими богами, с большею властью, чем вы над вашими козами и овцами. Все цветы созданы любовью, и любовь вызвала на свет из недр земных растения. Любовью движутся реки, любовью дышат ветры. Я видел влюбленного быка: он ревел, как ужаленный оводом. Я видел козла, жаждавшего соединиться с козою, и всюду он следовал за нею. Я и сам был молод и любил Амариллис: тогда я не думал о пище, забывал о питье, не наслаждался отдыхом; душа моя изнемогала, сердце билось, тело трепетало, я кричал, как будто меня били, потом вдруг погружался в молчание, как мертвый. Кидался в холодные реки, как будто внутренний огонь пожирал меня. П

«В былые дни, Хлоя, жила пастушка прекрасная, как ты, и такая же юная. Она пасла большое стадо коров. Голос был у нее нежный. И коровы любили ее песни и слушали, так что она никогда не ударяла их посохом, не колола острою палкою. Сидя под соснами, увенчанная зеленью сосен, прославляла она песнями Пана и Питие, богиню лугов. Коровы не отходили, очарованные пением. Вблизи этих мест водил быков на пастбище отрок, такой же прекрасный, такой же певец, как она. Соперничая с девушкой, имел он голос мужественный, более сильный, хотя и нежный, как у детей. Однажды выманил он пением из ее стада восемь лучших коров и увел их за собою на другие пастбища. Пастушка, горюя о потере, стыдясь поражения, умолила богов превратить ее в птицу, чтобы больше не возвращаться домой и не терпеть насмешек. Боги услышали молитву и превратили ее в горлицу, такую же обитательницу гор, такую же певицу, как она. И до сих пор бедная девушка поет о своем горе и жалуется, что не может найти похищенных коров».

Он снимал сосновые ветви с ее головы и, поцеловав их, увенчивался ими сам. В то время как он купался, она одевалась в его тунику, тоже сперва поцеловав ее. Иногда, играя, они перекидывались яблоками или украшали голову, заплетали волосы друг другу. Она сравнивала с миртовыми ягодами его кудри, потому что они были черны, а он лицо ее – с золотисторозовым яблоком. Он учил ее играть на флейте; и когда она прикладывала губы к отверстиям, – брал у нее флейту, искал губами того места, которого она коснулась, делая вид, что хочет показать, какой звук она взяла неверно, – и флейта была скромной посредницей поцелуев.

Когда же наконец они загнали их в овчарню, – в эту ночь, первый раз, после многих дней, оба уснули глубоким сном и в усталости нашли лекарство от любви. Но когда утро забрезжило, снова начались те же мучения – та же радость свидания, та же печаль разлуки. Они тосковали, хотели чего-то и не знали – чего. Знали только, что причина страданий – для нее ручей, в котором он купался, для него – поцелуй. А время года еще более воспламеняло их сердца.

А Дафнису казалось, что его не поцеловали, а укусили. На одно мгновение сделался он унылым и задумчивым. Иногда вздыхал, сердце билось неудержимо, и он не мог победить волнения. Ему хотелось смотреть на Хлою, но, когда он подымал глаза, лицо его горело от стыда. И в первый раз заметил он с восторгом, что волосы у нее белокурые, глаза большие, как у телки, и кожа белее козьего молока – как будто он только что прозрел, а до тех пор был слеп. Теперь, поднося пищу ко рту, он едва отведывал; когда пил, едва касался губами краев чаши. Был тих и мрачен – некогда более говорливый, чем полевые цикады. Был неподвижен – некогда более резвый, чем козы. Стадо было забыто; флейта лежала, беззвучная. И лицо его побледнело, как травы на полях во время зноя. И когда она уходила и он оставался один, то говорил про себя, будто бредил:

«Я больна. Но не знаю чем. Я страдаю, а на теле моем нет раны. Я тоскую, но ни одна из овец моих не потерялась. Я вся пылаю, даже в прохладной тени. Сколько раз царапал меня колючий терновник – я не плакала. Сколько раз пчелы жалили меня – я от того не теряла охоты к пище. Значит, сильнее, чем все это, – боль, которая теперь пожирает сердце мое. Дафнис прекрасен, но и цветы прекрасны. Флейта его издает нежные звуки; но и соловьи поют не хуже. А между тем я о них не вспоминаю. Зачем я не флейта, – тогда бы я чувствовала его дыхание! Зачем я не коза, – тогда бы он берег меня! О злой ручей! Ты сделал прекрасным только Дафниса; я же напрасно погружалась в твои воды. Простите, сладостные Нимфы! Вы также покидаете меня! Не хотите спасти ту, которая вскормлена была среди вас. Кто-то после меня будет плести для вас венки? Кто накормит моих бедных ягнят? Кто позаботится о моем болтливом кузнечике? Я поймала его с таким трудом и посадила в тростниковую клетку, чтобы он усыплял меня в этой пещере своим пением, под жаркими лучами солнца. Теперь Дафнис лишил меня сна – и напрасно поет мой кузнечик!»

Скорее ты увидел бы, что овцы и козы пасутся отдельно, чем Дафниса и Хлою – разъединенных.

Они же, исполнившись великою радостью, как будто им доверили важное дело, начали с того, что полюбили своих коз и овец более, чем их любят обыкновенные пастухи, потому что Хлоя была обязана овце спасением жизни, а Дафнис не забывал, что коза вскормила его, покинутого людьми.