Работа горя

господи, какую мы чушь пороли,
как чужую про нас прилежно запоминали

«знаешь, если искать врага – обретаешь его в любом…»
знаешь, если искать врага – обретаешь его в любом.
вот, пожалуй, спроси меня – мне никто не страшен:
я спокоен и прям и знаю, что впереди.
я хожу без страховки с факелом надо лбом
по стальной струне, натянутой между башен,
когда снизу кричат только: «упади».

разве они знают, чего мне стоило ремесло.
разве они видели, сколько раз я орал и плакал.
разве ступят на ветер, нащупав его изгиб.
они думают, я дурак, которому повезло.
если я отвечу им, я не удержу над бровями факел.
если я отвечу им, я погиб.

23 июня 2013 . Ришикеш

садись у озера и говори ему:
вот этой черноты твоей возьму
и с нею на плечах перезимую.
чтоб ропота, и плеска, и огня
не стало на поверхности меня,
и только колыбельную земную

доносит ветер с дальнего крыльца.
ну разве месяц, ободок кольца,
да звёзды юные колеблются, мерцают,
пока их дымом не заволокло.
спокойное и чистое стекло,
которого ничто не проницает.

полезно ведь и выбыть иногда
из гореванья тяжкого труда,
из общего настырного учёта,
и поглядеть, как время без тебя,
ступени разгрызая и скребя,
как войско бессловесное течёт, а

город опадает, как тростник.
и ты возник, и целый сад возник,
но полководцы не сбавляют шага.
никто не прав, у каждого билет
куда-то, где названий больше нет,
и там темнее, чем вот эта влага,

и ни одной приметы не спасти.
застынь, вода, и черноту сгусти,
а мы её легко разнимем сами.

подкладка бытия, скользящая чуть-чуть —
мне только подержать да плечи обернуть:
сырая, как земля, а пахнет небесами.

ступень или печать на кирпиче
заговорят и, наконец, расслышу,
что я не более, чем только дым в луче,
протянутом сквозь пальмовую крышу,

что мир ещё неназван и раздет,
зато чудесно цел и обитаем
и я объёмный, я прилежный свет,
блуждающий, но пристальный к деталям

то обращённый внутрь, где города
ложатся в прах, как воинство прямое,
то с силою развёрнутый туда,
где мой ребёнок забегает в море

и как янтарь поёт в его руке.
закат пролит, и хлопок неба порист.
и я расплачусь, будто вдалеке
сигналит лёгкий беспечальный поезд:

последний, уходящий по холму.
я в нём не еду: водами колеблем,
цветок на горизонте никнет стеблем,
склоняясь к отраженью своему.

обещай мне: была и другая я,
узкие страницы, обрывистые края
уцелело издание с полным небом,
и его найдут мои сыновья

расскажи мне, как мы увидимся никогда
лёгкие, как ветки, прощённые, как вода,
в заколдованном доме, где музыка ниоткуда
и в чулане звезда

нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке.
учитель забвения слабый яд приносит мне в пузырьке:
он прячет в дымку утёс рубиновый, стирает тропу в песке,
где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке.

где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах:
империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах,
и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей.
нельзя всё помнить, умрёшь на месте, старайся забыть скорей

ведь это твой дом, говорят, не склеп,
вот весь твой нехитрый скарб,
и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп
и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьёт родник,
но из плоти твой собеседник в храме из древних книг?

нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма.
в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма,
ступени тёплые, но прохлада касается плеч, волос
и мы смеёмся, как будто ада изведать не довелось

как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн
я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой
как будто мрамор пришёл наполнить какой-то нездешний свет
как будто я это буду помнить из смерти, которой нет

любит старая душа
обливаться из ковша,
спать в песке и есть руками:
с дорогими дураками
пряным воздухом дыша

потому-то не ищи
ей ни хилтона, ни ритца:
она хочет, как царица,
жить, где мир не повторится,
петь, где травы и клещи,

есть, где муравьи и мыши:
заставлять рыдать потише,
подчинять её уму —
посадить её в тюрьму.

ты привёз её, где свеж
и певуч упругий воздух,
небеса в солёных звездах,
и сказал: ну вот же. ешь.

– пытки злобой и зимой
избежав, разводишь слякоть,
не смешно тебе самой?
– празднуй, празднуй, милый мой.
я могу теперь поплакать.
я приехала домой.

можно лечь на воде и знать: вот, вода нигде не училась,
набегала, сходила, всхлипывала, сочилась,
уводила берег в неразличимость
никогда себе не лгала – у тебя и это не получилось

скоро десятилетье – десятилетье – как мы знакомы.
мы отпразднуем это, дай бог, видеозвонком и
усмешкой сочувствия. ну, у жанра свои законы.

можно лечь на воде и знать: вот, вода нигде не училась,
набегала, сходила, всхлипывала, сочилась,
уводила берег в неразличимость
никогда себе не лгала – у тебя и это не получилось

как собаки рычат и песок поднимают, ссорясь,
как монета солнца закатывается в прорезь,
поднимается ветер, и мы выходим, набросив шали,
проводить наши лодки, что обветшали

а едва медведица выглянет, – чтоб не гасла,
мы кручёные фитили погружаем в масло
и неяркий огонь колеблется в плошке, слитный
с колыбельной медленной и молитвой

и покуда мы спим в обнимку с детьми, над ухом
океан ворочается и бьётся чугунным брюхом,
и мы жмёмся тесней друг к другу, покуда цепки,
как и полагается мелкой щепке

завтра, может, одна, на негнущихся, кромкой моря
побредёт ледяной, совершенно слепой от горя,
и тогда из бутылки пыльной мы пробку выбьем
и заплачем под твои песни на древнем рыбьем

как восход проступает над морем укусом свежим,
так мы надеваем платья и фрукты режем
и выходим встречать, будто замуж идём сегодня
наши лодки, что водит рука господня

что же мы не бесимся, спросишь ты, что же мы не ропщем?
оттого ли, что карт судьбы мы не видим в общем,
оттого ли, что смерть нас учит любить без торга,
оттого ли, что ночи не длятся долго

так смешаем мужьям толчёное семя чиа
с перцем и водой, чтоб смерть их не получила,
ни упрёку, ни жалобе не дадим осквернить нам глотку:
не то страх потопит нас всех,
потопит нас всех, как лодку