Дэвид Бирн

В ответ на эту тенденцию некоторые музыканты решили вернуться к аналоговой записи, а некоторые пошли по извращенному пути, пытаясь достичь как можно более лоу-файного звучания – плохого настолько, насколько это могло сойти им с рук. Они хотели уйти от цифровой чистоты. Но почему плохое качество, нечеткость и искажение каким-то образом делают музыку более аутентичной? Идея проста. Если кто-то признает, что четкие и чистые записи по своей сути бездушны, то верно и обратное – все грязное и грубое идет прямо от сердца. Возможно, это не слишком логично, но именно так нам свойственно думать. Все это последствия распространенного убеждения, отождествляющего новые технологии

И Tootsie’s, и CBGB — бары. Люди в них пьют, заводят новых друзей, кричат и падают, поэтому исполнителям приходится играть достаточно громко, чтобы их услышали, — так было и так есть.

Именно тогда я впервые понял: «работает» музыка или «не работает» — в первую очередь определяется контекстом.

Мы использовали картонные коробки вместо бас-барабана, банки для печенья вместо малого, а бас-гитары в качестве ритм-инструментов. Благодаря этому все звучало немного странно. Бас-барабан из футляра от гитары делал свое дело.

Слушатель чувствует землю под ногами, и его окружают знакомые лица, но ландшафт и место действия постоянно меняются.

Эту мысль я развил в следующем альбоме Uh-Oh, который записывал вместе с Саласом, а также позвал Джорджа Портера — младшего, невероятного басиста новоорлеанской группы The Meters.

Роберт Фаррис Томпсон, профессор искусств Йельского университета, отмечает, что, как только вы принимаете такой взгляд на вещи, многое из того, что, вероятно, и не предназначалось для воспроизведения, превращается в «музыкальные партитуры».

Если рассматривать музыку как организующий принцип — в этом случае придающий равное значение мелодии, ритму, текстуре и гармонии, — то мы начинаем видеть метафоры повсеместно. Все виды природных явлений являются «музыкальными». И я имею в виду не то, что они издают звуки, а то, что они самоорганизуются, и становятся очевидными их повторяющиеся узоры. Формы и темы проявляются, выражают себя, повторяются, мутируют, а затем снова растворяются в целом. Ежедневный уличный балет, о котором писала Джейн Джекобс, и суета уличного рынка — все это своего рода музыка. Звезды, жуки, бегущая вода, хаотичный пучок травы. Музыканты, играющие вместе, находятся в своего рода симбиозе, партии взаимодействуют таким образом, что их соединение и переплетение создают звуковую ткань. Как это работает? Позвольте мне привести несколько очень разных примеров.

Теперь у каждого есть мало-мальское понимание того, что мы окружены маркетингом. Иногда нам все еще кажется, будто мы волшебным образом «открыли» что-то, но чаще мы смутно осознаем, что кто-то приложил усилия, чтобы привлечь наше внимание к тому или иному артисту. Когда я впервые заметил эти скрытые силы в действии, почувствовал небольшое разочарование. От осознания того, что какую-то очень понравившуюся музыку мне впарили, я словно отчасти лишался свободы выбора.

Музыка, согласно этой идее, является частью «геометрии красоты» — данное выражение придумано биологами, хотя оно скорее напоминает фразу из какого-нибудь антиутопического романа Джеймса Балларда.