Мария Завьялова

Говоря о мужчинах своего народа, Элис Уокер вряд ли склонна приписывать их неприятные черты половым особенностям, генетике или национальному характеру. Система — вот источник гендерного зла. Зло не присуще человеческому организму, ему учат отцы сыновей, старшие и более авторитетные младших, только вступающих в жизнь. Муж Сили, Мистер __, сидя на террасе и покуривая трубку, в то время как рушатся жизни его детей, обойденных его вниманием и заботой, учит тому же своего сына. И учит так же, как учат друг друга дети во дворе — дразня и обзывая его. Смотри, говорит он, если будешь заниматься детьми, помогать жене и быть с ней единодушным, тебя будут дразнить кухонным мужиком и подкаблучником. Таков культурный каркас патриархатного мироустройства в «Цвете пурпурном». Здесь реальность женской и детской жизни не важна, ее не существует, существует только соперничество между мужскими особями, борьба за статус и боязнь его утраты при минимальном сохранении видимости приличной жизни. Так есть, или, во всяком случае, так бывает, но это ложная видимость, так не должно быть, говорит Элис Уокер.

Женский мир в романе Уокер выстраивается в другом пространстве и на других началах. Ее героиня, Сили, в детстве познав изнанку гетеросексуальных (разнополых) отношений, отворачивается от такого способа бытия. Мужчины ей больше не будут интересны ни в каких целях. Ее мир это мир женщин, поддерживающих и вдохновляющих друг друга, где материнство не является клеткой и не обрекает мать на радикальное одиночество в силу того, что другой жизни, кроме жизни вокруг своих детей, у нее нет, а дети ее никому, кроме нее, не нужны. В этом мире женщины не культивируют уникальный материнский быт и исключительные отношения с собственными детьми, а вместе воспитывают тех детей, своих ли, чужих, которых им Бог послал, поскольку, как говорится в африканской пословице, требуется деревня, чтобы вырастить одного ребенка.

В утопическом пространстве «Цвета пурпурного» мужчина имеет право плакать, быть слабым, терпеть поражения, готовить еду и возиться по дому, посвящать свою жизнь детям, быть под каблуком у собственного ребенка, вышивать, если ему того захочется, не вызывая недоуменных реакций или вообще каких-либо реакций окружающих. Так же, впрочем, как и женщина, которая может любить столярные работы больше, чем стирку и уборку, может иметь влечение к женщинам, а не к мужчинам, может не признавать, что дети это единственный смысл и оправдание ее жизни. Перед нами своеобразная мастерская социального конструирования. Ведь не все девочки любят вышивать, некоторые играют в конструктор. К ним относится и Элис Уокер.

Но если не увидеть в американской культуре ее самую, может быть, важную и ценную часть, культуру оппозиции, то можно не увидеть и самой культуры, как это зачастую и происходит.

У меня в грудях полно молока, прямо по мне течет. Он говарит: Ну ты и неряха. Поди переоденся. А в чево мне переодеца? У меня и нема ничево.

Осмотрела она меня с ног до головы и хохотнула. Звук как с того света. Ты и в правду не красавица, говорит. Будто хотела удостовериться.

Тряхнула она головой, взглянула на Харпо и говорит, Жизнь не кончается, когда из дома уезжаешь, мисс Сили. Вы же знаете.

Моя-то кончилась, когда я из дома уехала, думаю про себя. А потом думаю, это она с Мистером __ кончилась. А с Шик опять началась.

Он меня бить будет опять, говорю.

Кто, спрашивает, Альберт?

Мистер __, отвечаю.

Не может тово быть, говорит. И села подле меня на скамейку, грузно так, упала будто.

За што он тебя бьет?

За то, што я не ты.

О, мисс Сили, говорит, и обняла меня.

Полчаса, наверное, мы так сидели. Поцеловала она меня в плечо, где помягче, и встала.

Я не уеду, пока не буду знать, что Альберт даже и думать забыл руки распускать.

Свесила я голову, носом почти что в стакан уткнулась.

Вдруг слышу имя мое назвали.

Шик говорит, Сили, мисс Сили, и на меня смотрит.

Опять мое имя сказала, и говорит, песня, которую я сейчас для вас спою, посвящается мисс Сили. Она мне ее из головы вычесала, когда я болела.

Сначала мотив напела, а потом и слова.

Слова опять про каковото негодново мужика, который ей подлянку сделал, да я слова не слушаю, я тихо себе мелодию напеваю и на ее смотрю.

Первый раз в жизни кто-то для меня што-то сделал и моим именем назвал.

Я с ей возилася как с куклой, или с дочкой моей Оливией. Или как за мамой ухаживала. Причешу да приголублю, опять чесану и опять приголублю. Сначала она говорит, давай-ка поторапливайся. А потом оттаяла малость и голову мне на колени склонила. Ишь ты как умеешь, говорит, меня так маманя причесывала. А может и не маманя, может бабка. Сигарету запалила и песенку начала мурлыкать.

Энто какая песня, спрашиваю. По мне так звучит похабно. Про такие проповедник наш говорил, грех, мол, их слушать. А петь подавно.

А она напевает тихонько. Сию минуту в голову пришла, говарит, сама сочинилась. Наверное, ты мне из волос вычесала.