Ирина Зорина

«Мы такую правду на себя обрушили, что не до литературы стало, — написал тогда Адамович. — Есть, оказывается, правда, необходимая, большая, которую литература, однако, не в силах не только выразить вполне, но и просто вобрать, удержать. Сознаешь себя не столько „художником“, а тем более „поэтом“, сколько летописцем, свидетелем и еще проповедником».

А в нашем переделкинском доме Светлана появилась в начале девяностых. Она поразила меня удивительной скромностью, какой-то тихой сосредоточенностью, вниманием к окружающим и удивительной, будто немного виноватой улыбкой. Но в этой тихой молодой женщине чувствовались сила и твердость. А еще было видно, что она, как и Алесь, — человек, несомненно, одержимый. Чем? Как пробить, пронзить, прожечь сердца людские беспощадной памятью о войнах минувших, беспощадной правдой о войне грозящей, о катастрофах страны и драмах человеческих, чтобы взорвать наше воображение и побудить к поступку? Ее книги страшно читать. Страницу — и то страшно. А работать, писать столько лет? А разыскать людей, выслушать их, записывать за ними? Собрать эту мозаику из кровоточащих кусков? Искренность, мужество, совестливость, верность правде — вот что сделало из нее большого писателя.

У каждого сколько-нибудь мыслящего человека не может не быть „перерождения убеждений“. Только у дураков нет „перерождения убеждений“, именно этим они и гордятся.