Элисабет Осбринк

Она пишет: «Я нигде. Я где-то в другом месте. Какое теперь время?»

Порой нет вообще никакого рационального повода, чтобы один человек умер, а другой уцелел, будь то в геноциде или на войне. Такие слова, как «везение» и «чудо», суть не что иное, как орнамент, приукрашивание непостижимых обстоятельств.

Там светится дом, белый, как успокоительные пилюли. А внизу — море. И больше ничего, ничего другого. Это всё. Дом. Небо. Вересковая пустошь. Море.

Поэтому он отказывается одухотворять Ганди, титулуя его махатмой, великой душой

Воспоминания просачиваются сквозь поколения. Сталактиты утрат.

Их фотографировали? Да, фотографировали. Белая фата, черный цилиндр, две улыбки, целиком обращенные друг к другу.

Кладбище — это инверсия города. Люди под землей, а не сверху, заключенные в урны, прах вместо мышечной массы с температурой тридцать семь градусов тепла. Переход из бытия в небытие. Тот, кто приходит туда, навещая память мертвых, остается чужаком.

Возможность для кого угодно стать кем угодно называют американской мечтой, будто все люди теперь мечтают стать другими, более значительными и богатыми, чем они есть, мечтают о жизни как в цветном кино. Только вот Европа — черно-белая фотография. Неудивительно, что Эрлинг Перссон едет за вдохновением в Нью-Йорк.

Мой Нельсон, мой дорогой Крокодил, быть может, ты смеешься над моей серьезностью, быть может, воспринимаешь мои слова как кваканье лягушонка, и, быть может, ты прав. Вот почему любовь пугает меня. Она делает меня глуповатой

Альберто Джакометти уничтожает все сделанное за два года, потому что это никуда не годится. Друзья глубоко возмущены его поступком, а Симона де Бовуар в восхищении. У него есть идея скульптуры, и он должен достичь ее, вот и пытается снова и снова, вечно недовольный.