Дневник (1847—1854 гг.)

Я начинаю любить Исторію и понимать ее пользу. Это въ 24 года; вотъ что значитъ дурное воспитаніе!

Вѣрь разсудку только тогда, когда убѣдишься, что никакая страсть не говоритъ въ тебѣ

Описаніе борьбы[817] добра со зломъ въ человѣкѣ, покушающимся или только что сдѣлавшимъ дурной поступокъ, всегда казалось мнѣ неестественнымъ. Зло дѣлается легко и незамѣтно, и только гораздо послѣ человѣкъ ужасается и удивляется тому, что онъ сдѣлалъ.

Помни, что чѣмъ труднѣе и тяжеле обстоятельства, тѣмъ необходимѣе твердость, дѣятельность и рѣшимость и тѣмъ вреднѣе апатія.

олго я обманывалъ себя, воображая, что у меня есть друзья, люди, которые понимаютъ меня. Вздоръ! Ни однаго человѣка еще я не встрѣчалъ, который бы морально былъ такъ хорошъ, какъ я, который бы вѣрилъ тому, что не помню въ жизни случая, въ которомъ бы я не увлекся добромъ, не готовъ былъ пожертвовать для него всѣмъ.
Отъ этаго я не знаю общества, въ которомъ бы мнѣ было легко. Всегда я чувствую, что выраженіе моихъ задушевныхъ мыслей примутъ зa ложь, и что не могутъ сочувствовать интересамъ личнымъ.

не[861] стараться (какъ часто это случается съ людьми тщеславными)[862] выказывать себя такимъ, какимъ бы не уважалъ другаго.

Смѣхъ людей, разговаривающихъ съ глазу на глазъ, имѣетъ совершенно отличный, болѣе искренній и привлекательный характеръ отъ смѣха въ большомъ обществѣ

Иногда я забываю самую мысль; но слѣдъ, проложенный ею, остается; я чувствую, что тутъ прошла замѣчательная мысль.

Прекрасно сказалъ Яп[ишка], что я какой-то нелюбимой. Именно такъ я чувствую, что не могу ни[712] кому быть пріятенъ, и всѣ тяжелы для меня. Я невольно, говоря о чемъ бы то ни было, говорю глазами такія вещи, кот[орыя] никому не пріятно слышать, и мнѣ самому совѣстно, что я говорю ихъ. —

Надо привыкнуть, что никто никогда не пойметъ меня. Эта участь, должно быть, общая всѣмъ людямъ, слишкомъ труднымъ.