Окна во двор

Невозможно быть счастливым, когда плохо всем, кого ты любишь

Может, все наоборот?

Может, руки – это рот,

Может, окна – это двери.

Может, сосны – это ели,

Пути прямо – поворот,

Если любит – значит, бьет.

Может, спуски вниз – восстанье,

Может, смерть – это дыханье,

Может, в венах бьется ртуть,

Отобрать – это вернуть

Короче, где-то на генетическом уровне в нашем роду заложена феноменальная стрессоустойчивость, и, к сожалению, она мне не передалась.

По-моему, это такое предательство – вырасти и перестать понимать себя-подростка. Если это с тобой случилось, тебе лучше никогда не садиться за мемуары.

Видимо, тоже вспомнил коробку с пианино, подписанную как «говно».

– Нет, ничего такого! – оскорбился Ваня. – Я бы нарисовал там сердечко.

– Правда?

– Правда, – хлопая глазами, кивнул Ваня.

В следующий наш визит Слава принес с собой маркер, и Ваня, страшно довольный собой, написал на бандаже с правого боку: «Лох».

– Вот так и доверяй людям, – цокнул Лев.

Но, кажется, совсем не обиделся.

Слава, пристроившись слева от Льва, нарисовал ему сердечко – прямо там, где у людей расположено настоящее сердце.

Мы забрались в машину, и на этот раз все выглядели как надо: с косметикой, пирсингом, розовыми ногтями и крашеными волосами. Вроде бы ничего не забыли.

Я пожал плечами, а сам подумал: если начать писать мемуары, когда состаришься до смерти, по-любому всё перепутаешь. На все будешь смотреть со своей стариковской высоты, называть настоящую боль ерундовой, потому что начнет казаться, что в четырнадцать ничего по-настоящему не болит. А я помню, что болит, и, самое главное, помню как.

По-моему, это такое предательство – вырасти и перестать понимать себя-подростка. Если это с тобой случилось, тебе лучше никогда не садиться за мемуары

Папа сначала держал руки в карманах, а потом, спохватившись, вытащил их – лак и стразы тут же заблестели на солнце, привлекая внимание случайных прохожих.

Люди оборачивались, люди улыбались, люди недоумевали. Я думал, будет мучительно стыдно, или неловко, или страшно идти рядом с ним. Но было почему-то очень и очень гордо.

В какой-то момент происходящее стало казаться мне сном с элементами фарса, карикатуры и абсурда: Лев делает кричаще-розовый маникюр, милая женщина средних лет пытается сделать его «со вкусом», и все это происходит, блин, в Иркутске! Мне вообще поверят, если я когда-нибудь захочу об этом рассказать?

Лев коротко глянул на меня и сказал:

– А ты нас обоих считаешь педиками, насколько я помню.

– Неправда! Я давно ничего такого не говорил.

– Ну с января – это не очень давно, – заметил Лев. – Но молодец, если ты в завязке.