Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях

домашняя библиотека – не просто скопление книг, а воплощение культурной программы той группы, к которой относится владелец библиотеки, концентрация ее представлений о мире и человеке.

Европейское, «взрослое» отношение к реальности означает способность человека вносить ясность в поток событий (настоящего или истории), наделять действительность смыслом и значением, субъективно упорядочивать и понимать самое по себе иррациональную и бесконечно многообразную реальность (включая и чужую душевную жизнь)

интеллектуала делает интеллектуалом именно опыт парадоксальности мышления, развиваемый особой университетской дрессурой и обучением. Он включает не просто технику саморефлексии, методической критики и самоанализа, но и историю форм иронического существования, навыки систематической релятивизации любых категорических суждений – непременное условие антидогматической профилактики. Благодаря этому интеллектуал, оказываясь в антиномической ситуации, в состоянии подвергнуть рефлексии свой интеллектуальный ресурс и пересмотреть исходные ценностные основания.

интеллектуал – не просто высокообразованный человек, но специфически образованный, культивирующий в себе особую чувствительность к внутренним – моральным, логическим, доктринальным – коллизиям и ценностным противоречиям.

развитость общества (как цивилизационного типа) можно оценивать по его способности к рецепции – готовности усваивать, принимать «новое».

Редактор к тому же парализует авторское право на индивидуальность, апеллируя к некоему обобщенному и почему-то всегда малограмотному читателю. Его требование звучит примерно так: «Нам нужно как можно проще, без этого, знаете, наукообразия и надзвездного интеллектуализма, птичьего языка, заумности. Нам нужно, как для пионеров».

По существу, за противодействием интеграционным механизмам рынка лежит страх перед собственной неконкурентоспособностью и ненужностью, угрозой остаться без государственных субсидий, но выражается это в алармистских формах гибели отечественной культуры, не могущей выстоять перед валом массовой западной (иногда – американской) торгашеской низкопробной культуры, соответственно, в необходимости ее защиты, государственной поддержки и проч., то есть в усилении дихотомии «свое-чужое», росте изоляционизма. Отсюда – акцентирование значения классики, сохранение дидактической политики, то есть всего того, что привело к застою и деградации в сфере культуры уже в брежневские времена

Если в феврале 1989 года большинство опрошенных высказывалось «за социалистический путь развития СССР», но так сказать «с человеческим лицом», то уже в мае 1991 года 56 процентов опрошенных заявляли, что «коммунизм не принес России ничего, кроме нищеты, очередей, массовых репрессий». Примерно столько же указывали, что история страны за последние 70 лет – это цепь преступлений, нищеты и безумия. Показатели коллективной фрустрации и кризиса символической идентификации за три года резко выросли. Так, доля людей, считающих, что «мы (наша страна) хуже всех», что «мы можем служить другим странам лишь отрицательным примером, как не надо жить» и т. п. выросла с 7 процентов в 1989 году до 57 процентов в 1991-м

Самым важным и единственно очевидным, по мнению населения, результатом всех изменений за эти годы (если не считать роста цен и инфляции) стала достигнутая свобода слова, независимость органов информации, институционально обеспечивших взаимную репрезентацию различных групп, их взглядов, культурных образов и т. п.

Все, что связано с женщиной, значениями женского, несет в себе огромный запас аффективного, эмоционального, ценностного. Если роль зрелого мужчины в основе своей связана с идеей дела, профессии, заработка, т. е. достижением четко поставленных целей (соответственно, меньше всего окрашена в тона демонстративности, многозначности, театральности), то удел и назначение женщины в самом серьезном смысле – сохранение осмысленности существования, фундаментальных человеческих ценностей. Понятно, что именно из женской сферы исходит награда жизни

этим.
Действительно, внешнее давление было очень значительным. Но никакая власть не в состоянии контролировать внутреннее развитие идей, культурного процесса, которые подчинены исключительно собственной логике, детерминируются сцеплением личных обстоятельств и умственными ресурсами исследователей

Как же, «литература в России заменяет все – философию, парламент, социологию, свободную печать и т. п.». Но ведь не замещает! И не может заменить в принципе. Литературоцентризм русской интеллигенции отражает ее умственную неразвитость, неспособность (не биологическую, разумеется, а исторически и социально сложившуюся) к анализу, объяснению, точному знанию. Эмоциональная «переживательность» и чувствительность, неизбежные из-за особенностей образного представления реальности, не в состоянии компенсировать отсутствие рациональных средств понимания происходящего. Чем горячее проблема для интеллигентского сознания, тем меньше вероятность обнаружить ее серьезные концептуальные разработки, а стало быть, и последовательную работу по ее пониманию и решению

азиатских деспотий и европейского просвещения

Содержательным же элементом, в своем роде гармонизирующим эти начала, стала идея образования, чисто христианская по своим истокам (формирование «по образу и подобию»[9]), воспитания, культивирования и совершенствования природы человека, его способностей и возможностей

Европейское, «взрослое» отношение к реальности означает способность человека вносить ясность в поток событий (настоящего или истории), наделять действительность смыслом и значением, субъективно упорядочивать и понимать самое по себе иррациональную и бесконечно многообразную реальность (включая и чужую душевную жизнь).

Для воспитанного так интеллектуала не может быть вопроса, который время от времени терзал наших литературных героев: «В чем смысл нашей жизни?» Скорее он мог бы звучать таким образом: «Если факт смерти непреложен, то какой смысл я могу внести в свою жизнь?» Иначе говоря, жизнь интеллектуального героя выстраивается как проект его биографии, а не как серия случайных испытаний, провиденциальный смысл которых надлежит еще разгадать

Из материалов социологических исследований, проводимых ВЦИОМ, следует, что уровень тревожности, ожидания разнообразных катастроф и бедствий у людей с высшим образованием (особенно в столицах и крупных городах, где, собственно, и сосредоточены основные интеллектуальные силы) в два-три раза превышает соответствующие показатели у других групп. Эти фоновые страхи держатся уже в течение нескольких лет и мало связаны с ухудшением материального положения, национальными и социальными конфликтами, находя в них лишь оправдание себе

Однако этот разрыв нормальных связей и механизмов трансляции культуры вынудил молодежь выработать свои средства выражения. Этим собственным языком стали не формы письменной культуры, рафинируемые в течение многих лет, – поэзия, роман, публицистика, философия, наука, а способы коммуникации аффекта – музыка, причем особая – рок. После фазы заимствований с Запада рок в СССР очень скоро породил оригинальные образцы. Будучи в инструментальном и гармоническом отношении принципиально аскетичным, зато с избытком используя средства разрушения любых дистанций – высоту звука, яркость света и красок, в словесном и стихотворном плане допуская, как правило, отработанные, сравнительно простые или демонстративно «плохие» поэтические средства, рок принял на себя задачу выразить экзистенциальный опыт поколения, на которое пришелся застой. Агрессия, абсурд, слепое ощупывание масок и границ, тоска по абсолютам, эксперименты в сфере ближайших возможностей, испытание пределов для действия социальных табу, смысловая нагруженность немоты – все это и составляет проникнутую отказом тематику и поэтику молодежной культуры, которая со стороны воспринимается как «эстетика безобразия»

Не имея возможности подробнее обсуждать здесь ее формы, укажем только, что первичный слой интеллектуальной среды, слой – носитель культуры, способный оценить новацию и воспринять ее, крайне хрупок, тонок, быстро исчезает и легко уничтожается, с трудом и очень медленно восстанавливаясь. Нужно довольно большое время, чтобы эта группа – творцы или хранители наиболее сложного культурного слоя – собственными усилиями, без посредников и «руководителей» создала себе среду и почву последующего восприятия

Мы подошли к наиболее напряженной зоне – литературе социально-аналитической, исторической и критико-идеологической, закрытой даже в спецхранах «общего пользования» (хотя сейчас понемногу и здесь кое-что открывается). Речь не только о работах уничтоженных вождей революции, теперь постепенно реабилитируемых, а также идеологических противников коммунистов, но и о трудах по истории большевизма, репрессий, лагерей, гигантский массив документалистики, в которой открыто обсуждались вопросы истории страны фактически всех периодов: до революции, революции, коллективизации, войны, пятилеток – вплоть до самого последнего времени