На каникулах

мою лояльность поддерживал грибной суп, который каждый день подавался на ужин. Боже ты мой, что это был за суп: не слишком жидкий и не густой, душистый, обволакивающий пищевод с материнской нежностью. Имея перед собой кастрюлю такого супа, я мог рассмеяться в лицо любой жизненной неурядице.

до него не докричишься не потому, что он ничего не слышит, а потому что живет на слишком большом удалении

должно быть, и в этих девяностолетних деревянных скафандрах с внутренними органами, сгнившими или ссохшимися, как сухофрукт, живет такая же юношеская надежда на лучшее будущее, как в восемнадцатилетних

Вся эта симфония, слышанная мною тысячи раз и услышанная сейчас, вдруг показалась неуместной и издевательской.

Дед, судя по его лукавой ухмылке, собирался выдать что-то невинно-расистское, в «кавказском стиле», что-нибудь вроде «Слющай, дарагой», что когда-то, во времена дружбы народов, считалось добросердечной шуткой, а в современные времена могло быть воспринято по-другому, и я всеми силами старался его удержать.

— Как поживает мама?

Бабушка всегда задавала этот вопрос первым, и всегда с таким выражением и таким голосом, с каким Джокер, запертый в лечебнице Аркхем, пытался как будто бы невзначай, между делом, поинтересоваться, как поживает Бэтмен.

Это были девяностые годы в окрестностях Лавры, и по улицам шатались под видом смиренных паломников проповедники деструктивных сект, самопровозглашенные пророки самых экзотических верований, скинхеды с цепями и битами и сумасшедшие. Сатанисты устраивали в лесу кровавые ритуалы, а люди загадочно исчезали почти каждый день. Завелся даже каннибал – ветеран Первой чеченской войны, набрасывавшийся на людей среди бела дня и отгрызавший носы и уши. Продержаться в такой мясорубке хоть пару минут у меня не было шансов. Во всяком случае, такую версию со всей убедительностью отстаивали бабушка с дедом, и я верил им.

дед почти ничего не слышал, но упорно отказывался признавать свою глухоту: как будто мы жили во времена спартанских нравов, когда стариков, ставших недееспособными, сбрасывали со скалы

в подростковые годы это затворничество стало совсем мучительным, я начал чувствовать, как будто те самые лучшие годы, бесценные куски жизни рвали из меня стальными щипцами, вытягивали, как жилы. Я видел, как мои сверстники переживают весь ассортимент приключений, доступный подростку: от лазания по деревьям и игр в казаки-разбойники до затяжных поцелуев на скамейке

Реальность казалась чем-то вроде несущегося на меня гигантского перекати-поля с торчащими во все стороны опасными бритвами.