Другое море

Как бы я хотела забрать у тебя это «было», часть его, и отдать свое «будет». Но нет, такого способа не знают наши миры — они лишь соприкасаются друг с другом на мгновенья, скользят мимо, тихо унося тебя в Прошлое, меня — в Будущее.

Вой. Близко так. Громко. Теперь точно волки. Милана встала и пошла проверить, заперты ли двери — на всякий случай. Заперты. И двери, и окна. Вздохнув, Милана привалилась к двери, щекой приникла к шершавому дереву. Словно к милому своему.
Дверь содрогнулась. Словно кто толкнулся в неё снаружи. Милана замерла.
Тук. Тук-тук. Тихонько так. Словно тот, кто стучит, знает, что она за дверью стоит.

Вьюга выла за окном как стая волков. Или то, и правда, волки? Милана прислушалась: нет, всего лишь ветер. За окном была кромешная тьма, свет лучины выхватывал лишь мелькающие в диком танце хлопья снега. В такую погоду и из дома не выйдешь. Да и нельзя было ей — весь день и ночь на Анну темную ни шагу за порог, если дитя под сердцем носишь. Милана носила. Мужняя жена без мужа — любимый её Вацлав исчез этим летом, не вернулся с охоты. Нашли только одежду его и нож — все в крови. Милана подозревала, что нашли что-то еще — но пожалели её охотники, не стали говорить. Сказали лишь, что волки…

— М-м. «Карамельное волшебство» вроде неплохо, — Джинджер задумчиво сощурилась, а потом весело взмахнула руками:
— Ночная магия черного шоколада! А у белого — белая магия!
— А у молочного? — мягко улыбнувшись, спросил Джи Джей.
— У молочного — не-е-ежность, — Джинджер даже глаза закрыла, представляя себе это.

— И почему же? — серо-голубые глаза Бартемиуса смотрели на неё поверх металлической оправы очков. Он разобрал, почистил, смазал и вновь собрал механизм шкатулки. Всё было на месте и должно было работать. Но не работало.
— Магия. Нужна магия.
«И любовь», — сказал тихий голос, казалось, на самое ухо волшебнику. Он обернулся: рядом никого не было. Он был один в мастерской.

Бартемиус Уиллоу всегда жил один. Всю свою сознательную жизнь. Он был слишком волшебником, чтобы люди принимали его за своего. И слишком добрым и мягким, чтобы волшебники считали его за равного. Ведь волшебники, в большинстве своем, высокомерны и эгоистичны.

Чьи-то руки подталкивают меня и укладывают на камень. Я чувствую его шершавый холод через одежду. И запах земли. Всё становится слишком реальным. Но почему-то я не боюсь. Словно всё так, как должно быть.
Мои руки вытянуты над моей головой и прижаты к камню. Я понимаю, что кто-то держит их. И это прикосновение… Оно мне знакомо! Эта цепкая хватка — я чувствую её не в первый раз. Она преследовала меня во снах — это прикосновение, эти руки! Я… вспоминаю что-то, но образы отрывочны и непонятны — просто ощущение беспомощности и липкого страха.

И я надеюсь, что я услышу о тебе. Пусть даже никогда не увижу.
Пускай увижу — но останусь неузнанной.
Лучше быть вдали от живого сына, чем обнимать мертвого.
Но я — твоя мать, и навсегда ей останусь.
Помни обо мне, не зная меня.
И помолись обо мне.
Сын мой.

Я молюсь за тебя, не зная, жив ли ты. В моих молитвах ты жив. Сердце матери всегда желает лучшего, готовясь к худшему. И потому я молюсь всем богам, которых знаю. И те, кого не знаю — пусть берегут тебя.

Солнце, жаркое солнце пустыни, поднималось всё выше и выше. Оно казалось огненным шаром — чем, по сути, и было — горячий океан плазмы. Через все миллиарды километров, отделяющие дневную звезду от Земли, Мариам чувствовала его жар. Свет, струящийся на неё. Изливающийся благодатью. Она встала, расправила плечи и подставила лицо солнечным лучам, охватившим всё её тело. И оно вспыхнуло, как огненный цветок, распустилось лепестками пламени.