Номах

— А я… Мне двадцать семь. Я старая ветка. Мой удел отвалиться от ствола и сгнить в траве.

одной из тачанок отыскался обрезок трубы полтора метра длинной, возимый неизвестно для чего и неизвестно с каких пор. Русский человек часто бывает бестолково и нерасчетливо запаслив.

У колодца дед старый с бородой седой, то ли на Кропоткина, то ли на Илью-пророка похожий.

Свежий арбузный дух раздавленной травы мешался с запахом крови и смерти, и от этой смеси по затылку прокатывалась волна мурашек.

Народ! Земля! Воля! — нечеловеческим усилием исторгает Номах из горячей, как кузнечный горн, глотки, но слова падают безжизненные, как карканье ворона.
— Смерть… — шепчет он последним усилием, и поля неожиданно отзываются сухим шепотом, от которого кожа дыбится мурашками.
— Смерть!..

Почему сам? Ты ж не палач!
— Я, дорогой ты мой товарищ, тут и палач, и командир, и комиссар, и невинная жертва

Русский человек часто бывает бестолково и нерасчетливо запаслив.

Память человеческая — удивительный механизм. Она может легко потерять важнейшие факты, но бережно хранит пустяки.

А чеховские персонажи всё видят, всё понимают, но ещё миллионы лет будут ломать себе пальцы от сострадания и ничего не предпримут. Их слёзы не значат ничего, их причитания не вспугнут даже воробьёв. Миром правят убийцы.

— Не любите Чехова?

Сенин задумался.

— Я не доверяю его героям. Они не нужны и мне не интересны.

— Не герои?

— И не герои тоже, — согласился Сенин. — Так, мякоть какая-то. Корм скоту. Пока они думают, выбирают, склоняются то туда, то сюда, уверенные в себе хищники берут этот мир, как быка за кольцо и ставят в стойло. А чеховские персонажи всё видят, всё понимают, но ещё миллионы лет будут ломать себе