Горький, которого вы не читали

Писатель-босяк дает смотр Российской империи накануне революции. Если говорить о предшественниках, то в 1850-е нечто подобное предпринял Тургенев в «Записках охотника» — и вроде как побудил Александра II отменить крепостное право. Горьковский сборник рассказов «По Руси» там, наверху, прочитан не был: двор Николая II предпочитал крестьянского поэта Есенина. Что, впрочем, не мешает обратиться к этим текстам сейчас: Горького, вступившего в РСДРП (б) в 1905-м, не назвать неангажированным наблюдателем, но настроения населения — по преимуществу бедной его части — ухвачены им с точностью целой социологической службы.

Горький и Толстой могли встретиться еще в 1888-м: юный Алексей Пешков пришел в Ясную Поляну, чтобы просить у писателя землю под колонию. Тогда Горький не застал графа дома, и лично они познакомились только через 12 лет. С этого момента начинаются наблюдения одного большого автора за другим, которые к 1923 году сложились в мемуарный (и очень откровенный) очерк «Лев Толстой» — может быть, лучшее, что написал Горький за свою жизнь. Даже брюзга Набоков в 1940-е признавался в письме Эдмунду Уилсону: «Горький-прозаик тянет самое большее на три с плюсом, но за воспоминания о Толстом заслуживает почти пять с минусом».

Это в середине 1930-х Горький стал безоговорочным лидером советской литературы: он дружил со Сталиным, публиковался в «Правде», а его новые и старые сочинения выходили в СССР огромными тиражами. Но статус красного патриция, обитающего в особняке Рябушинского, не позволяет назвать Горького ортодоксальным большевиком. В свое время он не принял Октябрьскую революцию и страшно критиковал Ленина с Троцким. Безжалостные статьи Горького 1917-1918 годов собраны в сборнике «Несвоевременные мысли» — книге, которая другому автору стоила бы расстрела.

Еще один хит Горького из 1920-х — инфицированный Достоевским рассказ «Карамора», развивающий тему провокатора в русской литературе. С какой стороны ни посмотри, это совсем не горьковская вещь: «подпольный человек» никогда не интересовал нижегородского ницшеанца — а между тем интриган Карамора, работающий на охранку и революционеров, куда убедительнее какого-нибудь Данко или Челкаша. В финале благонадежный читатель не сможет твердо установить, чью сторону занимает прямолинейный обычно автор. «А что, если я действительно тот самый мальчишка, который только один способен видеть правду?» — дюжинные советские прозаики свои тексты так не заканчивали.

В 1920-е Горький вообще здорово расписался — точно пытался себя перепридумать. Короткий рассказ «Мамаша Кемских», который литературовед Дмитрий Быков назвал «страшным и трагическим гимном материнству», — хороший пример этой, условно говоря, реалистически-авангардной манеры. С одной стороны, Горький остается хроникером безобразной русской провинции — чего стоит только портрет заглавной героини, которая «напоминает химеру, уродливую выдумку и кажется слепой». С другой, пробует себя в литературном кубизме: описания и сюжет осколочны, рассказчик говорит о себе то в прошедшем, то в настоящем времени — эту прозу нестыдно выставить против немецкого экспрессионизма, выросшего из Майринка.

О драматургии Горького чаще всего судят по «На дне» — действительно важной для русского театра пьесе, сделавшей автора мировой знаменитостью. Но он писал для театра всю жизнь, и поздние его вещи вызывали у современников такой же энтузиазм, что и ранние. «Егора Булычова» можно без больших смысловых потерь охарактеризовать как «Смерть Ивана Ильича» в декорациях купеческих драм Островского. Не сказать, чтобы история умирающего костромского предпринимателя совсем свободна от дидактики: поместив действие накануне грозного 1917-го, Горький не мог не пройтись по алчным буржуям и царским министрам. Однако споры героев, механизм скандала дались автору исключительно хорошо, и в финальное «и погибнет царство, где смрад» веришь не меньше, чем в чеховское «мы увидим все небо в алмазах».

Горький не только много сочинял сам — он активно покровительствовал молодым прозаикам и поэтам: с его подачи Бабель пошел на Гражданскую войну; на его деньги жил в Сорренто Ходасевич. «О том, как я учился писать» — брошюра, которую Горький подготовил для самых неискушенных авторов. Если игнорировать его довольно наивные литературоведческие построения и неизбежную казенщину про «мерзости действительности, созданные классовым государством и буржуазным обществом», останутся не самые банальные рассуждения о том, как слова на бумаге превращаются в живые образы и почему даже соцреализм не может обойтись без воображения. А еще Горький называет Оноре де Бальзака — Гонорием.

Главная и уж точно самая длинная горьковская книга — даром что незаконченная. Вообще у него не очень получались романы: «Трое», «Фома Гордеев» и «Дело Артамоновых» (не говоря уже про «Мать») больше всего походили на разросшиеся до неприличия рассказы. Другое дело «Самгин», панорама русской жизни начала XX века, за которую Горький мечтал, как Томас Манн за «Будденброков», получить Нобелевскую премию. Не вышло, и безразмерный, никем особенно не читаемый текст как-то соскользнул в небытие — совершенно незаслуженно. Самое интересное в этой книге — то, как пожилой уже Горький вдруг обретает эпическое дыхание, подобное тому, что было, скажем, у Шолохова.