Месмеризм и конец эпохи Просвещения во Франции

утверждал он, является следствием «блокировки» на пути свободного протекания флюида по телу человека, которое, в свою очередь, является подобием магнита. Месмер полагал возможным контролировать и усиливать ток флюида посредством «месмеризации» или массирования «полюсов» тела, что, по его мнению, позволяло преодолевать блокировку и соответствующие «кризы» (которые нередко проявлялись в форме конвульсий), восстанавливать здоровье, или «гармонию» человеческого организма с природой.

Радикальные месмеристы выражали чувство, близкое их современникам: Старый режим прогнил настолько, что естественным образом восстановиться уже не в силах. Нужна масштабная хирургическая операция, и придворным докторам доверить ее никак нельзя. Месмеристы, вооруженные своей собственной медициной, взялись за эту задачу и сумели нанести несколько глубоких ран; но после того, как старый порядок умер, обнаружили, что держало их вместе только общее желание перемен, а не сколько-нибудь ясно проговоренные цели, — и тогда они обратились друг против друга.

Месмеризм возродит Францию, устранив «препятствия» на пути ко «вселенской гармонии»; он исцелит последствия того пагубного влияния, что оказывают на человека искусства (еще одна идея, почерпнутая у Руссо), восстановив «естественное» общество, где физические и моральные законы природы утопят аристократическую систему привелегий и деспотическое государство в океане месмерического флюида. Но первыми исчезнут, конечно же, доктора. Далее этого пункта программа месмеристской революции делалась туманной, но главная идея звучала яснее некуда: уничтожение врачей перезапустит естественные законы природы, которые и вырвут с корнем всяческую социальную несправедливость, ведь именно деспотическая власть врачей и их покровителей из Академии есть последняя отчаянная попытка старого порядка сохранить себя перед лицом сил, представляющих истинную науку о природе и обществе.

Самым искренним из них недоставало хороших манер, «бонтона» «отцов Просвещения», поскольку на обиды, им нанесенные, они не желали отвечать изящными остротами. Им хотелось навсегда уничтожить социальную несправедливость, которая ограничивала их доступ к престижу и власти, и они бросились в объятия месмеризма, поскольку именно здесь могли реализовать свою одержимость сверхъестественным, свои мессианские порывы и неприятие сословных привилегий. Тем из них, кто утратил веру в прежнюю систему, месмеризм предложил новую веру, которая знаменовала собой конец Просвещения, пришествие Революции и рассветные сумерки девятнадцатого века.

Месмеризм помогает понять зарождение революционных настроений, которые охватили многих французов из поколения, вышедшего на сцену после смерти великих философов. Образованные французы конца 1780‐х годов не доверяли холодному рационализму середины века, предпочитая более экзотическую интеллектуальную диету. Им хотелось нераскрытых научных тайн, не объясняемых рациональными методами.

Обаяние Месмера особенно остро отзывалась в бедных районах Парижа, где бесчисленные непризнанные наследники Ньютона и Вольтера проклинали сильных мира сего с позиций, описанных Малле дю Паном: «Париж полон молодых людей, которые с легкостью уверяют себя в том, что они талантливы: клерков, приказчиков, адвокатов, солдат, которые видят себя писателями, умирают с голоду, даже попрошайничают, и пишут памфлеты». Нереализованные амбиции будущих революционеров в дальнейшем стали движущей силой многих карьер: изучение этого феномена могло бы многое прояснить в вопросе генезиса революционных элит

На вершине, по определению, есть место лишь для немногих, но Бриссо, Карра и Марат интерпретировали избирательность академического бомонда в политическом смысле. Они смотрели на академиков как на «деспотов» и «аристократов» от философии, которые притесняют людей, наделенных более низким социальным статусом, но при этом куда более одаренных, чем они сами. С приходом Революции ненависть к угнетателям заставила их переключиться с философии на политику, и от прежней увлеченности природой огня и проблемой управляемости воздушных шаров осталась только зола. Марат, который до Революции был экспертом в этих двух областях, уступил место Марату-революционеру, но сохранил стремление к чему-то вроде общественного самоуправления в сфере науки: «Если кто-то и имеет право меня судить, то пусть это будет просвещенная и непредвзятая публика: лишь этому трибуналу я отдаю себя на суд со всем доверием — высшему трибуналу, чьи постановления вынуждены уважать даже научные корпорации».

Месмеризм импонировал радикалам по двум причинам: он служил оружием против академического истеблишмента, который препятствовал их собственному продвижению вверх по социальной лестнице (по крайней мере, именно так, с их точки зрения, это выглядело), но кроме того — предоставлял им «научную» политическую теорию. Какому-нибудь молодому революционеру вроде Бриссо он не только давал возможность ассоциировать себя с новейшей научной модой, самым обсуждаемым событием десятилетия, но еще и затрагивал самые заветные его чувства: желание пробраться в святая святых французской науки и литературы, ненависть к людям, занявшим места наверху.

Для того чтобы убедиться в ее пороках, месмеристская теория явно была им не нужна. Но обнаруживая способность вписывать революционное содержание в немецкоязычную невнятицу Месмера, использовать собрания возле ванн в качестве форума, где возвещали о необходимости перемен во Франции, они тем самым демонстрировали всю глубину недовольства, уже успевшего сложиться в отношении существовавшего общественного порядка. Именно это недовольство, а не какая-то конкретная программа реформ, разожгло в них революционный пыл и позволило заразить им широкую публику.

Мода на месмеризм сама по себе помогает понять общую манеру жить, «mœurs» (нравы), как выражались французы в XVIII столетии, принятые в высших слоях общества в 1780‐е. Ее радикальный характер вовсе не означает, что Старый режим был насквозь пронизан тайной сетью революционных ячеек, подобных тем, что наводняли воображение аббата Баррюэля; скорее он свидетельствует о том, насколько фундамент этого режима был подточен отсутствием доверия со стороны образованных элит. Лафайет, Бриссо, Бергасс и Карра могли найти и какой-нибудь иной повод, чтобы объединить усилия в борьбе против системы. Для того чтобы убедиться в ее пороках, месмеристская теория явно была им не нужна.