Выдуманный Жучок

– Нет, нет, я не хочу! – кричит Максим.

– Идиот! – хочу крикнуть я.

– Раз ты не хочешь, – тихо говорит мама Сани, – то, когда вырастешь, станешь врачом и придумаешь лекарство, чтобы люди не умирали.

Максим обрывает плач и выпрямляется.

– Как в компьютерной игре?

– Да.

Её «да» такое тихое, что похоже не на звук, а на вздрагивание неяркой лампочки на Тосином столе. Он молчит. Потом у него вырывается:

– А я… Я такое средство придумаю! Ну, лекарство! Чтобы Саня вернулся.

Снова вздрагивает неяркое «да».

Санина мама вдруг сама идёт к нам. Очки на лбу, пучок сбился набок. Она садится на скамейку рядом с Максимом. У неё дрожат руки. Она обнимает Максима. Он приваливается к ней, как медвежонок, и рыдает – громко, басом, за них двоих, за всё отделение.

– Этого не бывает! – плачет он. – Дети не умирают!

Она молча гладит его по спине.

Игорь Маркович – простой как яблоко. Александр Степанович – важный как пудинг. Игорь Маркович говорит так: «Да-да, у вас перелом черепа и ушиб головного мозга. Но вы не волнуйтесь – череп у вас прекрасный, заживёт через полгода. Даже рентген повторять не будем». А Александр Степанович поднимает брови и кричит: «Ваш сын упал с кровати?! Ну всё, вполне возможен летальный исход!»

молиться в церкви? Бог ему и так должен за службу. Ну, как зарплату платить.
– Папка бросил тебя? Ничего, мир не без добрых людей.
Я ругаю себя за малодушие, но вмешаться как-то не получается. Меня сбивает с толку, почему Толик сам не защищается. Он на всё только кивает и улыбается. Может, это из-за удара?

Это продолжается ещё неделю. Мама «Агуши» приходит к Толику во вторую интенсивку как хозяйка, кормит его, а потом начинает пытать:
– А ты видел своих братьев и сестёр после ЭТОГО?
– Ты ещё веришь в Бога?
– Вот вы, верующие, говорите: всё зачем-то в жизни дано. Ну и зачем твои братья-сёстры погибли?
– Папка твой глупый. Зачем

Отец Толика появляется каждый день по два раза, но, кроме причастия, не приносит ничего, даже апельсина, и Толик набрасывается на еду.
– Вот так, – радуется мама «Агуши», – мы детей кормить умеем. У нас, правда, не восемь, а двое, но все сыты. Что ж, твой папка плевал на тебя совсем?

Её сын улыбается мне и отправляет в рот крекер, намазанный «Агушей». Мне как-то и жалко, и противно,

где родители-то его?
– Знаешь где? Не поверишь – в церкви!
– А что такого? У него же отец священник.
– Ну конечно! У тебя три ребёнка насмерть разбилось, а ты – в церковь. Вместо того чтобы тут под дверью плакать. А знаете, девочки, что самое интересное? Я вчера спросила: «Почему Бог с вами так поступил? Вы же ему всю жизнь посвятили!» А он мне: «Бог дал, Бог взял. Ропот – грех».
– Ой, девочки, у него шок.
– Да никакой не шок. У него их восемь. Когда восемь, то не жалко. Тут вон один, и тот с опухолью. Я его, между прочим, и к Матроне[2] таскала, и в храм Христа Спасителя. Всё равно тут лежим.

Ещё у этих есть игровая комната, с карандашами и телевизором, и куча свободного места, чтобы в прятки играть. А мы даже спим с мамами, потому что коек не хватает.
А они всё равно нам завидуют, потому что мы с мамами лежим, а они — без. У них и игровая потому, что они без мам, и чем занять себя, не знают.

— Я в твоём возрасте такая же была, — сказала уборщица, — а теперь… а теперь считаю, что конец у всех один. Но заниматься же надо чем-то.
Она уложила и памперсы, и свёрнутые пелёнки в просторный мешок, завязала его и ушла, оставив меня одну, совершенно потрясённую.
Ничего особенного она не сказала.
Но получалось, что я своего конца дожидаюсь, постоянно ноя и жалуясь на жизнь.