Погорельщина

Срубил князь Онорий Лидду-град

На синих лугах меж белых стад.

Стена у города кипарисова,

Врата же из скатного бисера,

Избы во Лидде — яхонты,

Не знают мужики туги-пахоты.

Любовал Онорий высь нагорную —

Повыстроить церковь соборную. —

Тесали каменья брусьями,

Узорили налепами да бусами,

Лемехом свинчатым крыли кровлища,

Закомары, лазы, переходища.

Маковки, кресты басменили,

Арабской синелью синелили,

На вратах чеканили Митрия,

На столпе писали Одигитрию.

Чаицы, гагары встрепыхалися,

На морское дно опускалися,

Доставали жемчугу с искрицей

На высокий кокошник Владычице.

А и всем пригоже у Онория

На славном индийском помории,

Только нету в лугах мала цветика,

Колокольчика, курослепика,

По лядинам ушка медвежьего,

Кашки, ландыша белоснежного.

Во садах не алело розана,

"Цветником" только книга прозвана.

Загибла тройка удалая,

С уздой татарская шлея,

И бубенцы — дары Валдая,

Дуга моздокская лихая, —

Утеха светлая твоя!

"Твоя краса меня сгубила", —

Певал касимовский ямщик,

Пусть неопетая могила

В степи ненастной и унылой

Сокроет ненаглядный лик!

Калужской старою дорогой,

В глухих олонецких лесах

Сложилось тайн и песен много

От сахалинского острога

До звезд в глубоких небесах!

Но не было напева краше

Твоих метельных бубенцов!..

Пахнуло молодостью нашей,

Крещенским вечером с Парашей

От ярославских милых слов!

Ах, неспроста душа в ознобе,

Матёрой стаи чуя вой! —

Не ты ли, Пашенька, в сугробе,

Как в неотпетом белом гробе,

Лежишь под Чёртовой Горой?!

Разбиты писаные сани,

Издох ретивый коренник,

И только ворон на-заране,

Ширяя клювом в мертвой ране,

Гнусавый испускает крик!

Лишь бубенцы — дары Валдая

Не устают в пурговом сне

Рыдать о солнце, птичьей стае

И о черёмуховом мае

В родной далекой стороне!

* * *

Так погибал Великий Сиг,

Заставкою из древних книг,

Где Стратилатом на коне

Душа России, вся в огне,

Летит ко граду, чьи врата

Под знаком чаши и креста!

Иная видится заставка:

В светёлке девушка-чернавка

Змею под створчатым окном

Своим питает молоком —

Горыныч с запада ползёт

По горбылям железных вод!

Икон же души с поля сечи,

Как белый гречневый посев,

И видимы на долгий миг,

Вздымались в горнюю Софию...

Нерукотворную Россию

Я, песнописец Николай,

Свидетельствую, братья, вам!

В сороковой полесный май,

Когда линяет пестрый дятел

И лось рога на скид отпятил,

Я шел по Унженским горам.

Плескали лососи в потоках,

И меткой лапою, с наскока,

Ловила выдра лососят.

Был яр, одушевлён закат,

Когда безвестный перевал

Передо мной китом взыграл.

Прибоем пихт и пеной кедров

Кипели плоскогорий недра,

И ветер, как крыло орла,

Студил мне грудь и жар чела.

Оледенелыми губами

Над росомашьими тропами

Я бормотал: "Святая Русь,

Тебе и каторжной молюсь!

Ау, мой ангел пестрядинный,

Явися хоть на миг единый!"

И чудо! Прыснули глаза

С козиц моих, как бирюза!

Потом, как горные медведи,

Сошлись у врат из тяжкой меди.

И постучался левый глаз,

Как носом в лужицу бекас, —

Стена осталась безответной.

И око правое — медведь

Сломало челюсти о медь,

Но не откликнулась верея,

Лишь страж, кольчугой пламенея,

Сиял на башне самоцветной.

Сластолюбивый мой язык,

Покинув рта глухие пади,

Веприцей ринулся к ограде,

Но у столпов, рыча, поник.

С нашеста рёбер в свой черёд

Вспорхнуло сердце — голубь рябый,

Чтобы с воздушного ухаба

Разбиться о сапфирный свод.

Как прыснуть векше, — голубок

В крови у медного порога!..

И растворились на восток

Врата запретного чертога.

Из мрака всплыли острова,

В девичьих бусах заозерья,

С морозным Устюгом Москва,

Валдай-ямщик в павлиньих перьях,

Звенигород, где на стенах

Клюют пшено струфокамилы,

И Вологда, вся в кружевах,

С Переяславлем белокрылым.

За ними Новгород и Псков —

Зятья в кафтанах атлабасных,

Два лебедя на водах ясных —

С седою Ладогой Ростов.

Изба резная — Кострома,

И Киев — тур золоторогий

На цареградские дороги

Глядит с Перунова холма.

Упав лицом в кремни и гальки,

Заплакал я, как плачут чайки

Перед отплытьем корабля:

"Моя родимая земля,

Не сетуй горько о невере,

Я затворюсь в глухой пещере,

Отрощу бороду до рук, —

Узнает изумленный внук,

Что дед недаром клад копил

И короб песенный зарыл,

Когда дуванили дуван!.."

Но прошлое, как синь туман: —

Не мыслит вешний жаворонок,

Как мертвен снег и ветер звонок.

* * *

Не стало деда с Силивёрстом...

С зарей над сгибнувшим погостом,

Рыдая, солнышко взошло

И по-над-речью, по-над-логам

Оленем сивым, хромоногим

Заковыляло на село.

Несло валежником от суши,

Глухою хмарью от болот,

По горенкам и повалушам

Слонялся человечий сброд.

И на лугу, перед моленной,

Сияя славою нетленной,

Икон горящая скирда: —

В огне Мокробородый Спас,

Успение, Коровий Влас...

Се предреченная звезда,

Что в карих сумерках всегда

Кукушкой окликала нас!

Да молчит всякая плоть человеча:

Уснул, аки лев,

Великий Сиг!

Приснился Проне смертный сон:

Сиговец змием полонён,

И нет подойника, ушата,

Где б не гнездилися змеята.

На бабьих шеях, люто злы,

Шипят змеиные узлы,

Повсюду посвисты и жала,

И на погосте кровью алой

Заплакал глиняный Христос...

Отколе взялся Алконост,

Что хитро вырезан Алёшей:

"Я за тобою по пороше!

Летим, сестрица, налегке

К льняной и шёлковой реке!"

Не стало кружевницы Прони...

С коклюшек ускакали кони,

Лишь златогривый горбунок,

За печкой выискав клубок,

Его брыкает в сутемёнки,

А в горенке по самогонке

Тальянка гиблая орёт —

Хозяев новых обиход.

Еще медведь на водопое

Гляделся в зеркальце лесное

И прихорашивался втай, —

Стоял лопарский сизый май,

Когда на рыбьем перегоне,

В лучах озерных, легче соний,

Как в чаше запоны опал,

Олёха старцев увидал.

Их было двое светлых братий,

Один Зосим, другой Савватий,

В перстах златые кацеи...

Стал огнен парус у ладьи

И невода многоочиты,

Когда, сиянием повиты,

В нее вошли Озер Отцы.

"Мы покидаем Соловцы,

О человече Алексие!

Вези нас в горнюю Россию,

Где Богородица и Спас

Чертог украсили для нас!"

Не стало резчика Олёхи...

Едва забрезжили сполохи,

Пошла гагара наутёк,

Заржал в коклюшках горбунок,

Как будто годовалый волк

Прокрался в лен и нежный шёлк.

Увы, увы, раю прекрасный!..

Февраль рассыпал бисер рясный,

Когда в Сиговец, златно-бел,

Двуликий Сирин прилетел.

Он сел на кедровой вершине,

Она заплакана доныне,

И долго, долго озирал

Лесов дремучий перевал.

Истаевая, сладко он

Воспел: "Кирие елейсон!"

Напружилось лесное недро,

И, как на блюде, вместе с кедром

В сапфир, черёмуху и лён

Орёл чудесный вознесён.

В тот год уснул навеки Павел,

Он сердце в краски переплавил

И написал икону нам:

Тысячестолпный дивный храм,

И на престоле из смарагда,

Как гроздь в точиле вертограда,

Усекновенная глава.

Вдали же никлые берёзы,

И журавлиные обозы,

Ромашка и плакун-трава.

Еще не гукала сова,

И тетерев по талой зорьке

Клевал пестрец и ягель горький,

Еще медведь на водопое

Гляделся в зеркальце лесное

И прихорашивался втай, —

Стоял лопарский сизый май,

Когда на рыбьем перегоне,

В лучах озерных, легче соний,

Как в чаше запоны опал,

Олёха старцев увидал.

Русский сад — мужики да бабы,

От Норвеги и до смуглой Лабы

Принесем тебе морошки, яблок. —

Ты воспой нам, сладковейный зяблик!"

Правило веры и образ кротости,

Не забудь соборной волости!

Деды бают сказки,

Как потёмок скрыни,

Сарафаны сини,

Шубы долгоклинны,

Лестовицы чинны!

По моленным нашим

Чирин да Парамшин,

И персты Рублёва —

Словно цвет вербовый!

По зеленым вёснам

Прилетает к соснам

На отцов могилы

Сирин песнокрылый,

Он, что юный розан,

По Сиговцу прозван

Братцем виноградным,

В горестях усладным:

"Ти-ли, ти-ли-ли,

Плывут корабли —

Голубые паруса,

Напрямки во небеса,

У реки животной

Берег позолотный,

Воды-маргариты

Праведным открыты,

Кто во гробик ляжет

Бледной, лунной пряжей,

Тот спрядется Богом

Радости залогом.

Гробик, ты мой гробик,

Вековечный домик,

А песок желтяный —

Суженый желанный!"

Гляньте, детушки, на стол, —

Змий хвостом ушицу смёл,

Адский пламень по углам: —

Не пришел Микола к нам!

* * *

Увы, увы, раю прекрасный!..

Февраль рассыпал бисер рясный,

Когда в Сиговец, златно-бел,

Двуликий Сирин прилетел.

Он сел на кедровой вершине,

Она заплакана доныне,

И долго, долго озирал

Лесов дремучий перевал.

Истаевая, сладко он

Воспел: "Кирие елейсон!"

Напружилось лесное недро,

И, как на блюде, вместе с кедром

В сапфир, черёмуху и лён

Орёл чудесный вознесён.

На раките зозулит зозуля:

"Как при батыре-есауле..."

Ты, зозуля, не щеми печёнки

У гнусавой каторжной девчонки!

Я без чести, без креста, без мамы,

В Звенигороде иль у Камы

Напилась с поганого копытца,

Мне во злат шатер не воротиться!

Не при батыре-есауле,

Не по осени, не в июле,

Не на Мезени, не в Коломне,

А и где, с опитухи не помню,

Я звалася свет-Анастасией!..

Вот так песня, словеса лихие,

Кто пропел её в голубый вечер

На дремотном веретённом вече?!