Валерий Кислов

Одним из пределов (вызовов) живописного представления, вероятно, является стремление слиться с предметом, который оно обозначает (другая крайность может выражаться в том, чтобы навсегда отойти от самого поня­тия модели, произвести нечто неповторимое, призванное гарантировать саму художественность искусства)

То, что на короткое время останавливает наш взгляд, это — вторжение фиктивности в мир, которому — в силу того, что можно назвать нашей бытовой слепотой, — мы уже не способны уделять внимание

целая серия эффектов, которые можно назвать «эффектами чего-то действительного» (или пережитого), где все, что мы спонтанно и «естественно» приписали бы жизни, природе, а не искусству, ухищрению, — то есть скопом: беспорядок, потертость, патина, пыль, неряшливость, случайность, легкий изъян, неправильность и т. д., — будет точно подставлено, инсценировано, дабы указать нашему пораженному и изумленному взору, что мы пребываем в живой и вибрирующей действи­тельности: приотворенная дверь, приоткрытое окно, не до конца задернутая штора, плохо подогнанный ставень кажутся гораздо более «подлинными» не столько потому, что их труднее писать из-за эффектов перспективы — а, значит, художнику прихо­дится идти на больший риск, — сколько потому, что дверная или оконная щель будет нас настойчиво уверять в том, что в этом доме живут…

Он был настолько открытым, что видно было, как голубые и сиреневые мысли пульсируют в венах его рук.

ы играешь в дурака на моих нервах.

— Таков закон. Вам следовало бы это знать.
— Знаете, в принципе никто ничего не знает, — сказал Анжель. — Даже люди, которым положено знать, то есть те, кто умеет манипулировать понятиями, разжевывать их и подавать таким образом, что можно их заподозрить в оригинальности, даже они никогда не обновляют резерва своих идей, в результате чего их способ выражения лет на двадцать опережает предмет рассуждений. Из этого явствует, что научиться у них ничему нельзя, потому что все у них сводится к словам.
— Не стоит углубляться в такие философские дебри, чтобы объяснить мне, что вы не знаете законов, — сказал профессор.

— Мой дорогой друг, — сказал Ангель, — позвольте мне повторить еще раз: желание заиметь желания — уже само по себе достаточно сильная страсть. И то, что она заставляет вас действовать, — неоспоримое тому доказательство.

Когда они вернулись с прогулки и Жаклин выпустила руку Оливье, на ней остался негатив ее пальцев, но на теле Жаклин никаких следов не обнаружилось.

Наверное, Оливье был слишком робок.

Листья пальмы задрожали, сначала незаметно, потом все сильнее. Жакмор стиснул зубы. Раздался жалобный крик, такой пронзительный и резкий, что психиатр заткнул уши. Ствол пальмы закачался, и при каждом наклоне крики учащались. Земля у подножия пальмы раскололась и разверзлась. Невыносимый сверлящий звук раздирал уши, разносился по всему саду и, казалось, отражался от низкого облачного свода. Внезапно длинный выгнутый ствол вырвало с корнями из почвы и понесло в сторону укрытия. Не переставая пронзительно кричать, пальма закружилась, заметалась по лужайке, неуклонно приближаясь к укрытию. Несколько секунд спустя Жакмор почувствовал, как земля вздрогнула во второй раз. Упал эвкалипт. Он не кричал; он пыхтел, как безумный кузнечный мех, и его серебристые ветви, выкручиваясь, обнимали ствол, корни глубоко загребали землю, пытаясь дотянуться до укрытия. Пальма уже добралась до настила и истерично билась о него всем телом; но силы убывали, ритм замедлялся... Первым поник более хрупкий эвкалипт, какое-то время его узкие листья еще шевелились. Рабочие вышли из укрытия. Пальма дернулась из последних сил, стараясь зацепить ближайшего рабочего, но тот ловко увернулся и сильно ударил ее топором.