Аладин Эль-Мафаалани

Но если все равноценно, то ничто не имеет цены.

Если бы власть решила впускать в страну только тех мигрантов, для которых главная цель — ассимиляция, ей пришлось бы предварительно увеличить число психиатрических клиник.

Подростки хотят как можно меньше походить на старших, при этом действовать могут очень по-разному и в разной степени провокационно. Часто все сводится к отказу от устоявшегося образа жизни — другая одежда, прически, музыка и наркотики. Так было со студенческим движением, с панками, хип-хоп-культурой. Они критиковали общественный уклад и хотели видеть общество более открытым. Сегодня от этого набора из секса, наркотиков и рок-н-ролла не осталось почти ничего провокационного. Этот уже устаревший дух можно сегодня обнаружить лишь на вечеринках 40+. Вряд ли ученика удивит, что его учитель покуривает травку, а родители ходят с пирсингом и красят волосы в разные цвета. Министра можно увидеть на концерте, где звучит тяжелый рок, а первая леди с татуировкой — обычное явление.
В чем же сегодня истоки реального провокационного потенциала? В стремлении к закрытости, которую через социальную критику, аскетизм и ностальгию насаждает религиозный фундаментализм. Строгий дресс-код, регламентированная сексуальная жизнь, разного рода воздержание — в нашем представлении молодежное движение должно было бы воспринимать это как чистый яд. Салафитская идео­логия — это возврат к временам становления ислама. И сегодня аскеза, ностальгия в сочетании с осо­знанным участием в коллективном действии, — это и есть выражение бунтарских настроений. Нынешний салафизм с собственной эстетикой и широким использованием современных технологий отнюдь не копия прежнего. Молодежи предлагаются семинары по исламу с направленным именно на молодежную аудиторию содержанием, участие в больших хорошо организованных событиях. Поэтому многие традиционные мусульманские объединения на этом фоне выглядят бледно. Они для взрослых — традиционные, приспособленческие и скучные.

расстаются с друзьями и родственниками, и что еще более важно — они теряют свой статус. На родине они кем-то были, а в том месте, куда они приехали, им надо начинать с нуля. Это становится огромной проблемой. Язык, социальные связи, статус — все эти столь важные для идентичности факторы из-за эмиграции оказываются проблемой. Это рождает психологический стресс и кризис идентичности. Чувство стабильности, осознание своей идентичности очень важны для человека. Люди должны сами себя узнавать. У человека должно быть чувство, что он та же личность, какой был вчера, в прошлом году, двадцать лет назад. Когда утрачивается столько элементов идентичности, люди цепляются за те, которые у них еще есть.
Поэтому мигранты вначале консервируют все, что им удалось унести с собой: воспоминания, традиции, элементы культуры, религию, национальное самосознание. После отъезда они, например, часто принимаются за изучение истории своей родной страны, хотя до эмиграции этим не интересовались. До эмиграции турок или россиянин, возможно, не смотрел новостей, на чужбине же он начинает следить за турецкими или российскими новостями. Национальная идентичность становится для сирийца, вьетнамца или бразильца важнее, чем когда они еще жили в Сирии, Вьетнаме и т.д. Свое собственное становится в чужой стране особенно важным. То, что консервируется, может быть очень разным: важно, откуда человек родом — из большого города: Дамаска, Ханоя или Сан-Паулу или из сельской местности. Как сильно выражено это консервирование и как долго человек за него держится, зависит от того, с чем он сталкивается в новой стране: от его шансов на участие и от чувства, что его там приняли и признали.

Питающаяся мифами ностальгия никуда не ведет

Очень многие считают, что если не удастся осуществить интеграцию, расизм вырастет и, наоборот, если она будет успешной, пойдет на убыль. Казалось бы, причинно-следственная связь выстроена логично, но на самом деле она обманчива, потому что базируется на оценках: интеграция — это хорошо, а расизм — это плохо.

Это нормально, как нормально, что такой контраст порождает осторожность и любопытство. Но когда его связывают с неполноценностью — это значит, мы имеем дело с расизмом. То есть не с наличием чужести, а с ее оценкой и толкованием.

При этом обесчеловечивание неевропейцев шло рука об руку с поднимающей голову идеей свободного человека. В эпоху гуманизма Реконкиста привела к изгнанию евреев и мусульман из Испании, а «открытие» Америки — к фактическому порабощению коренного населения и депортации африканцев с превращением их в рабов. Гуманистические идеалы белых распространялись лишь на белых (и только на мужчин), а всех других, используя, как считалось тогда, научные методы, относили к разным группам в зависимости от их очевидной неполноценности.

Не колонизированные Европой государства сделали огромные шаги в своем развитии, в то время как из бывших европейских колоний ни одной не удалось совершить прыжок в «первый мир».

В 1930-е годы немецкие евреи были вполне успешны и фактически ничем не отличались от немцев, но было немало и ортодоксальных евреев, которые казались «чужими». Был чернокожий президент Барак Обама, но среди чернокожих много уголовных элементов. Есть успешные и интегрированные мусульмане, но есть и исламские террористы. Это поле напряженности очень выгодно для расистски мотивированных популистов.