Хан Ган

Она подошла ко мне, ожидавшему ее за столиком в кафе, в черных туфлях самой простой модели. Подошла не быстрой и не медленной, не смелой и не тихой походкой.
В ней не было изюминки, однако и особые недостатки не бросались в глаза, и поэтому она стала моей женой.

От черной дырки вентилятора над унитазом, от пола и белого кафеля на стенах исходило ощущение печали и одиночества, навеянное холодной зимой.

– Пожарь хотя бы яичницу. Я и правда сегодня устал. И в обед не удалось нормально поесть.
– Яйца выбросила.
– Что?
– И молоко уже не пью.
– С ума сойти! И мне тоже прикажешь не есть мясо?
– Я не могу держать подобное в холодильнике. Не вынесу.
Как она может думать только о себе! Я посмотрел ей прямо в лицо. Опущенные глаза, выражение спокойное как никогда. Неожиданно для меня. Оказывается, где-то в ней сидел вот такой эгоизм, таилось вот такое своенравие. Оказывается, она просто безрассудная женщина!

В тот момент, когда я без всякой мысли повернулся к жене, в глаза бросилась ее грудь.
Она надела слегка облегающую черную блузку, и через ткань четко вырисовывались очертания сосков. Сомнений быть не могло, она пришла сюда без бюстгальтера. Быстро оглядывая сидящих – заметил кто или нет, – я встретил взгляд супруги директора. Она притворялась невозмутимой, но в ее глазах светились изумление, любопытство, и сомнение, стоит ли выказывать презрение. Все это я понял в один миг.

Около десяти великолепных блюд подали на этом банкете, и из всего предложенного жена позволила себе только овощной салат, кимчхи и суп-пюре из тыквы. Даже жидкую кашу оригинального вкуса из клейкого риса особого сорта она есть не стала, потому что зерна до варки выдерживали в мясном бульоне. А собравшиеся между тем продолжили разговор так, словно и не было ее рядом с ними. Лишь ко мне снисходительно, словно из жалости, кто-то изредка обращался, но в душе я чувствовал, что тоже вызываю у них презрение.

Случалось, вернувшись домой поздно ночью после попойки с коллегами, под воздействием алкоголя я брал жену силой. Заломив сопротивляющиеся руки, стаскивал с нее штаны и при этом чувствовал неожиданное возбуждение. Она ожесточенно сопротивлялась, но иногда – в среднем один раз на три попытки – мне удавалось, выдавив из себя площадную брань, проникать в нее. В такие минуты жена словно превращалась в одну из так называемых утешительниц – сексуальных рабынь, которые обслуживали японских солдат в годы Второй мировой войны, – и лежала с застывшим лицом, уставившись в темный потолок. Я кончал свое дело, и она, сразу же отвернувшись, с головой накрывалась одеялом. Пока я принимал душ, она, должно быть, приводила себя в порядок и, закончив играть свою незавидную роль, лежала с закрытыми глазами так спокойно, будто ничего не произошло.
В такие минуты меня охватывало странное и мрачное предчувствие. Пусть я уродился толстокожим и никогда не испытывал никаких предчувствий, темнота и тишина спальни заставляли меня сжиматься от страха. Наутро я с нескрываемым отвращением смотрел на плотно сжатые губы жены, которая сидела за столом вполоборота ко мне и не реагировала на мои слова. На ее лице было написано, что она прошла через огонь и воду, преодолев все невзгоды, выпавшие на ее долю, и я ненавидел ее.

Она не жила. Лишь терпела, сколько себя помнит, с самого детства. Она считала себя добрым человеком и жила, веря в свою доброту, не причиняя никому вреда. Искренняя, довольно успешная в своем деле, она надеялась всегда оставаться такой.

Однажды, когда-то давно, они вдвоем заблудились в лесу. И тогда восьмилетняя Ёнхе сказала:
– Давай просто не вернемся домой, а?
Она не поняла ее предложения, поэтому ответила:
– О чем ты? Скоро начнет темнеть, надо скорее найти дорогу.
Лишь когда пролетело время, она осознала, что творилось в душе Ёнхе. Свою тяжелую руку отец опускал только на вторую дочь. Что касается их брата Ёнхо, то он рос без подобных страданий, и, если ему доставались отцовские тумаки, вымещал свою обиду на соседских мальчишках. А сама она вместо уставшей до смерти матери варила похлебку, которая облегчала ему похмелье после очередной попойки, и он волей-неволей лишь к старшей дочери относился с осторожностью. Ёнхе же, послушная, но честная и прямая, не умевшая угождать отцу, молча, никогда не сопротивляясь, терпела все его притеснения, и они пропитали ее до мозга костей. Теперь она знает. Знает, что ее преданность, с которой она как старшая дочь относилась к отцу, идет не от раннего взросления, а от трусости. Знает, что это был всего лишь один из способов выживания.

На противоположной стороне виднелись разрушенные металлические постройки, а по краям пути между шпалами, где не ходили поезда, вымахала высокая трава – до нее не дошли руки уборщиков. Вдруг пришло ощущение, что она не жила на этом свете, и ей стало страшно. Да, на самом деле. Она не жила. Лишь терпела, сколько себя помнит, с самого детства. Она считала себя добрым человеком и жила, веря в свою доброту, не причиняя никому вреда. Искренняя, довольно успешная в своем деле, она надеялась всегда оставаться такой. Однако случилось нечто странное. Перед этими развалившимися строениями и высокой травой она почувствовала себя просто ребенком, не более того, просто ребенком, никогда не жившим на этом свете.

Это случилось в ту пору, когда ужасная летняя духота начала спадать и по утрам и вечерам уже ощущалась прохлада. По обыкновению, его не было дома несколько дней, и, когда однажды перед рассветом он вернулся, пробрался к ней, как вор, и обнял ее, она оттолкнула его.
– Я устала.
Молчание.
– Говорю же, я вправду устала.
Он ответил низким голосом:
– Потерпи немного.
И тут она вспомнила. Что в полудреме много раз слышала эти слова. Что в полудреме терпела, думая: «Сейчас пройдут эти минуты, а затем какое-то время будет все нормально». Что в полудреме, смертельно уставшая, стирала из памяти боль и даже стыд. Что после этого утром за завтраком ей хотелось воткнуть себе в глаза палочки для еды или вылить на голову воду из закипевшего чайника.