Илья Симановский

Прямых слов он не любил; пафоса не выносил», – свидетельствует Людмила Евдокимова. «Он любил говорить: “давай только без высокопарщины”», – вспоминает Марк Гринберг. «Нет, ну надо же… Я, конечно, не буду отвечать на этот самый паскудный из всех вопросов…» – с явным раздражением отпарировал Ерофеев, когда интервьюер всего лишь поинтересовался у него: «Считаете ли

себя интеллигентом?»[7]
Хорошее представление о том, насколько Ерофеев в этом смысле был строг, дает следующее его суждение из записной книжки 1973 года: «Не надо говорить о спектаклях “отлично”, “великолепно” и пр. А, например, так: “С самого начала спектакля ужасно хотел попысать, но не сходил до самого конца”»[8].
Признаемся, что на предварительном этапе работы над этой книгой нас самих дважды одернули за использование «прямых слов».

; пафоса не выносил», – свидетельствует Людмила Евдокимова. «Он любил говорить: “давай только без высокопарщины”», – вспоминает Марк Гринберг. «Нет, ну надо же… Я, конечно, не буду отвечать на этот самый паскудный из всех вопросов…» – с явным раздражением отпарировал Ерофеев, когда интервьюер всего лишь поинтересовался у него: «Считаете ли

Он приходил на доклад Аверинцева в ИМЛИ, а я поняла, что он скоро умрет, и он понял, что я поняла», – вспоминает Нина Брагинская свою последнюю встречу с Ерофеевым

Так что Галя даже с подозрением сказала: “Он в вас влюбился, что ли, в первый раз слышу, чтоб он матом не ругался. Да я вас кислотой оболью!”

ты все время себя чувствовал, как у постели умирающего, а это ведь трудно. И у него все время был совершенно запредельный трагизм на лице написан. Веня на тебя смотрел как великомученик с иконы неимоверно пронзительными глазами. В то же время от него исходила немалая сила, я бы сказал, сила всеприятия. И это абсолютно не смотрелось как поза, потому что иначе мы бы это чувствовали все более или менее»

У В. Е. был очень странный взгляд – детский и мудрый одновременно. И какой-то абсолютно беззащитный. Сбивал с мысли

Спустя несколько недель после премьеры «Вальпургиевой ночи» вышел журнал «Новый мир» с рецензией Андрея Зорина на «Москву – Петушки». По свидетельству Тамары Гущиной, сам Ерофеев считал этот отклик «лучшей статьей о себе»[943

Даже мертвый, Ерофеев поражал внешностью: славянский витязь, – рассказывает Александр Генис. – Его отпевали в церкви, вокруг которой толпился столичный бомонд вперемежку с друзьями, алкашами, нищими. Сцена отдавала передвижниками, но в книгах Ерофеева архаики было еще больше»[969]

О свободном человеке, которому довелось жить в несвободное время в несвободной стране, мы и попытались рассказать в этой книге