Андрей Убогий

Нет уж, оставим белоснежные эти халаты профессорам или главным врачам — да героям романтических фильмов про медицину. Пусть там, в кино, доктор вдохновенно шагает по коридору, пусть полы его халата разлетаются, словно белые крылья, пусть впереди его ждет чья-то очередная спасенная жизнь — а в белоснежную спину смотрят глаза восхищенной влюбленной красавицы (медсестры или пациентки — решит режиссер).
Нам же, простым работягам, привычней просторные штаны и рубаха с короткими рукавами. Я не знаю одежды удобнее: именно в ней переход от безделья (жаль, что короткого) в кресле или на диване к пробежке в приемное совершается так же естественно-просто, как вдох вслед за выдохом. Не нужно ничего ни расстегивать, ни застегивать, ни снимать-надевать: вскочил, потом лег, потом снова вскочил — и все в том же костюме. В них мы порою и спим на дежурствах: если, конечно, нам удается вздремнуть.

Каждый практикующий врач обыкновенно мрачнеет, услышав слово «эпикриз»: особенно если речь о том, что ему предстоит это самый эпикриз писать. Самый же тягостный из всех эпикризов — конечно, посмертный. Описывать смерть человека — само по себе не очень приятное дело; к тому же нередко бывает, что за таким печальным финалом стоит — как бы это выразиться поделикатнее? — врачебная недоработка.

Груз осложнений, как реально случившихся, так и только возможных, нависает над каждым хирургом — и, естественно, над его пациентом, — как грозовая тяжелая туча. Можно сказать, что под ней, в ожиданье грозы, и проходит вся наша жизнь; не это ли предгрозовое и почти непрерывное напряжение делает хирургический век столь коротким?

наступал момент странного отчуждения от себя самого. Словно ты — уже и не вполне ты, а всего лишь ходячий источник донорской крови: так бесцеремонно сестра хватала и выворачивала твою руку, так грубо и туго перехватывала жгутом, звонко шлепала ладонью по локтевому сгибу — и не просто прокалывала твою вену, а словно нанизывала тебя, как шашлык на шампур, на толстенную, с хрустом втыкавшуюся иглу. Неудивительно, что у тебя по всему телу бежали мурашки, а кое-кто даже падал в обморок,

И я на своем опыте знаю, что, кроме трех общеизвестных наказаний для доктора — замечание, выговор и увольнение, — есть и такое, особенно изощренное: идти оперировать в послеобеденный час.

незримая смерть, что смотрела на нас, — конечно, она ревновала и злилась. Недаром из зала реанимации, где всегда оставалась с больными одна из сестер, порою мы слышали крик: «Остановка!» И сигареты тотчас летели, как красные мухи, в окно, гремели — порой даже падали — стулья, и все дружно бежали к тому, кто только что умер: а вдруг его еще можно отнять у ревнивой старухи и возвратить в эту теплую, нежную ночь?

Ведь хирург бьется за жизнь пациента, пока это еще в человеческих силах — пока его опыт, ум, руки способны что-то переменить. Но рано иль поздно всегда наступает момент, когда хирург обреченно разводит руками и говорит: «Здесь, увы, остается только уход…» Какой из двух смыслов этого слова он имеет в виду, сказать трудно, — возможно, что оба сразу,

Говоря строго, дежурство в скоропомощной больнице официально именуется «дежурством без права сна». Но несмотря на это лишение прав (совершенно, надо сказать, бесчеловечное: известно, что среди множества пыток, изобретенных злым гением человека, одной из самых изощренных является именно лишение сна — люди от этого быстро сходят с ума), почти каждый хирург в течение ночи хоть ненадолго, но смыкает глаза. Хотя, опять-таки, каждый, кому приходилось дежурить, хорошо знает, что легче не спать вовсе, чем несколько раз за ночь заснуть и проснуться и снова проделать этот мучительный путь — из сонных глубин всплыть на поверхность сознания. Но трудно, когда ты вернулся из операционной в три часа ночи, устоять перед искушением завалиться на старый диван в ординаторской — порой даже не постелив простыню и забыв про одеяло.

когда в обиход вошли одноразовые пластиковые шприцы — конечно, неизмеримо более удобные и безопасные, — я долго не мог привыкнуть к нововведению. Я не понимал: да как это можно взять и выбросить шприц — целый шприц, со всем его сложным устройством — после одного всего-навсего укола?

Один из наших профессоров хирургии говаривал: «Запомните, юноши: мужчину губит не работа, а суета».
Уж если в обычной жизни ее, суеты, предостаточно — то тем более хватает ее в больнице. Порой кажется, все только и делают, что суетятся: куда-то бегут, второпях разговаривают по телефону, на ходу бросают реплики больным, пытающимся что-то спросить (а смысл этих реплик: «Отвяжись — сейчас не до тебя!»), спешно перелистывают истории болезней, пытаясь найти нужный анализ — а пока ищут, забывают о том, что искали, потому что будут отвлечены или больным, заглянувшим в дверь, или вопросом коллеги.
Даже и непонятно: кто и зачем задает такой бешеный темп работы и жизни? Умом понимаешь, что это нехорошо, что надо бы остановиться и делать все вдумчиво, основательно и неторопливо — ведь мы занимаемся вовсе не пустяками, — но трудно, почти невозможно жить, говорить, думать медленнее, чем это