Плохая собака! Ужасная собака!» А когда она не шла, упиралась лапами, тащили ее на улицу за ошейник, и она ехала по скользкому, чистому полу, и это тоже было очень весело.
А сейчас он даже не посмотрел, вот как!.. Джесс постояла-постояла, потом протрусила тяжелой рысью на ковер перед камином, брякнулась и стала валяться. Валялась она не просто так, а со смыслом, все косилась на него, с замиранием сердца ожидая, что будет, когда он увидит.
Он увидел и сказал вяло:
– Джесс, иди на улицу!
И отвернулся.
И тогда она встала, понурилась и пошла на улицу вне себя от горя. Ничего не помогло, даже ее валянье перед камином. Не иначе придется искать соперницу – куда она делась? – и вести ее обратно в дом.
Джесс просидела с ним полночи, а потом стала задремывать, Долгов слышал ее мерное дыхание. Время от времени она просыпалась и начинала зевать и сильно лязгать зубами. Долгов ей завидовал.
Устав страдать, он строго сказал себе, что утро вечера мудренее, ушел на второй этаж, в спальню, забрался в постель, лег животом на Алисину подушку, которая уже почти не пахла Алисой, и стал помирать.
Дышать было нечем, в голове сильно стучало и очень хотелось пососать валидол – может, помогло бы?!
Утром, когда Джесс выбежала из своего загона попугать птиц, Долгов встал, разбитый и почти больной, и пошел варить себе кофе, и опять долго сидел на веранде, придумывая, что именно он станет делать, если ему сегодня не надо ехать в больницу.
Или надо?..
Часов в семь он позвонил Абельману.
– Дмитрий Евгеньевич, – начал Абельман, не здороваясь, – хочешь, я тебе анекдот расскажу?
– Не хочу, Эдик.
– Приезжает еврей девяноста лет из Бостона в Иерусалим. Ну, у трапа его встречает вся семья, вперед выходит сын и спрашивает: «Папа! Чего вас принесло?! Чего вам в Бостоне не сиделось?!» Папа отвечает: «Сынок! Я прилетел, чтобы умереть на святой земле!», а сын ему: «Ну?!»
– Смешно, – оценил Долгов. – Эдик, помнишь, ты говорил, что к тебе на прием приходила Краснова? Ну, из телевизора которая!
– Помню. А что такое?
– У тебя есть ее координаты?
– Да боже ж мой, – жалобно выговорил Абельман, – да за кого меня принимают в этом доме?! Ты что, тоже мечтаешь с ней познакомиться?!
– А кто еще мечтает с ней познакомиться?
– Она! – провозгласил Абельман. – Она сама мечтает с тобой познакомиться! Мы только на днях договаривались, что я ее сведу с тобой!
Долгов, который плохо соображал этим утром, ничего не понял:
– Зачем она мечтает со мной познакомиться?
– Да откуда ж я знаю?! Мечтаю, говорит, с профессором Долговым познакомиться, а иначе, говорит, уволят меня с работы в два счета!.. Только ты запомни, Дмитрий Евгеньевич, если ты с ней намерен амуры крутить, я тебе морду набью. Ты мальчик из хорошей семьи, а я хулиган подзаборный, так что мне терять нечего!
– Подожди, – перебил Долгов. – Мне нужна ведущая, которая сделала программу про Грицука! Помнишь Грицука? Ну, ты мне его пристроил, говорил, что за него какие-то большие люди хлопочут, а он у нас помер!
– Да как же мне не помнить, когда такой шум был!
– Вот именно эта ведущая и подняла шум. Ты про нее сейчас говорил?
– Про нее, про кого же еще?! У нас, Долгов, в державе одна Татьяна Краснова, и я, Долгов, приложу все усилия для того, чтобы она стала моей личной собственностью. Так что если ты вздумал ее у меня отбить…
– Пошел ты, – сказал Долгов вяло. – Линейность твоих мозгов меня иногда просто из себя выводит!
– Линейность! Подумаешь, какой нелинейный выискался! Я ее хочу, и я ее получу.
– Да ради бога.
– Тогда говори, зачем она тебе нужна.
– Я хотел выяснить, как к ним попали сведения о том, что этот самый Грицук умер не своей смертью. Может, они что-то знают.
– Да что они могут знать, они же журналисты, Дим! Что видят, то и поют!
– Выходит, кто-то из них видел, что Грицука отравили?
– А его отравили?!
– Шут его знает, – признался Долгов. – Только у меня из-за него сплошные неприятности. Вчера кто-то прямо в больнице Екатерине Львовне дал по голове. Это медсестра из второй хирургии!
– Как… по голове? – моментально став серьезным, переспросил Абельман.
– Да так. Как в кино. Мне главврач велел кино смотреть. Там, говорит, всем постоянно дают по голове!
– Жива?
– В реанимации. Височная кость проломлена, гематомы, и… В общем, неясно.
– А Грицук тут при чем?
– Я не знаю, – сказал Долгов. – Только все началось с него, понимаешь? Он поступил к нам в больницу, сразу стал бузить, его все уговаривали, чтобы не бузил, а он твердил, что его обязательно убьют. Он какую-то книгу, что ли, написал, и из-за этой книги переполошились высшие эшелоны власти, да ну, в общем, чепуха!
– Но тем не менее он помер, если я все правильно понял.
– Помер. И при нем еще какие-то странные таблетки были. Написано, что нитроглицерин, но этого быть не может, потому что таблетки по полграмма, никак не меньше!
– Полграмма нитроглицерина?! – удивился Абельман. – Это сильно! Капля никотина убивает лошадь, а хомяка разрывает на куски! Полграмма нитроглицерина забабахать, и можно на метле летать!
– Таблетки забрал адвокат по фамилии Глебов, и что с ними, куда они делись, я так и не понял.
– А заключение какое? От чего Грицук помер? От нитроглицерина, что ли?!
– Остановка сердца, – нехотя сказал Долгов. – Но оно у него было здоровое!
– Ну, знаешь, здоровое!..
– Эдик, ты же врач. Ты все понимаешь.
– Понимаю, – согласился Абельман. – Я еще отлично понимаю, что ты своими муками совести кого хочешь в гроб загонишь! Алиска вернулась?
– Нет.
– Вот и Алиска не вернулась, – туманно заключил Абельман. – Я же тебя столько лет знаю, Долгов. Ты сейчас начнешь метаться, доказывать всем, что ты не плохой, а хороший, а оно не надо никому. Все и так знают, что ты хороший!
Долгову не хотелось говорить ему о том, что Терентьев практически выгнал его из больницы и что главврач считает, что смерть писателя и медсестра с проломленной головой имеют непосредственное отношение к нему, Долгову, а это значит, что он и должен со всем этим разбираться.
– Эдик, а кто тебя просил пристроить Грицука в хорошую больницу?
Абельман немного подумал:
– Да я так сразу и не скажу. Я помню, звонил кто-то, а я сразу заявил, что это не ко мне, в пластическую хирургию я его просто так не положу. Я сегодня оперирую, а потом на прием поеду, но Анна Ивановна найдет записи. Она всех, кто звонит, всегда записывает.
– Позвони мне тогда.
– Ну, когда с Красновой-то будешь встречаться?
– Да хоть сегодня. Я, правда, тоже с утра на операциях, а потом буду в городе, в центре. – Он сказал про операции и подумал, что не знает, будет сегодня оперировать или нет. От этой мысли ему стало немного страшно. – Сегодня она может?
– Да откуда я знаю, Долгов?! Я же с ней пока не живу! Говорят, у нее один муж уже есть. Или даже не один. Насколько я понял, ты ей тоже нужен срочно. Так что я ей позвоню, а потом тебе, а после еще Анна Иванова позвонит, вот и будем весь день при деле!..
Долгов вдруг ему позавидовал.
Абельман жил нормальной жизнью, в нормальном мире, где никто никого не травил странными таблетками и не давал по голове беззащитным женщинам! Он едет на работу, и ему радостно ехать на работу – медициной нельзя заниматься постольку-поскольку, можно или радостно, или никак. Долгов, не признававший никаких мистических поворотов, точно знал, что медицина – это наука точная и понятная, как физика, например. В то, что это искусство, колдовство, магия, он не верил и лицемерил немного, конечно.
Во врачи не идут просто так.
Конечно же, и в медицине есть ремесленники, честные труженики, хорошо делающие одно простое и понятное дело, и честь им и слава, и поклон от всех, кого они вылечили и еще вылечат! Не всем нужно и можно в гении, в спасители человечества, в избавители!..
А вот эти, которые «гении», которые идут сразу за всемогущим, и даже немного подстраховывают его, когда он не успевает или недосмотрит, – эти немного колдуны, конечно.
Ну, может, не колдуны, но уж точно не просто ремесленники и не просто ученые.
Абельман такой. И в данный момент Долгов завидовал ему, его причастности, его спокойствию, тому, что он едет на работу. И еще тому человеку, которого он будет сегодня оперировать, Долгов завидовал немного, потому что завтра тому станет легче жить.
– Я договорюсь с Татьяной и позвоню, – сказал в трубке Абельман. – Слышишь меня, Дим? Или ты со мной уже не разговариваешь?
– Разговариваю, – сообщил Долгов мрачно и положил трубку.
У него сегодня другие дела, которые он не умеет и не хочет делать. Но он будет их делать, а его больные будут ждать, и отступать им всем вместе некуда!
И он, Долгов, не отступит.
В конце концов, он никогда не сдается. Или почти никогда.

У Андрея болела спина. Она часто болела после аварии, и он почти привык к тому, что в самый неподходящий момент он не сможет ни согнуться, ни разогнуться.
«Повезло тебе, парень, что жив остался», – сказал ему в реанимации молодой веселый врач, которого Андрей после ни разу не видел.
И еще спросил: «Ты верующий?»
Андрей, разлепив сухие, намертво склеенные болью губы, из стороны в сторону помотал головой и промычал, что нет, неверующий.
«И все равно сходи в церковь, свечку поставь, – сказал молодой и веселый, – за того доктора, который тебя на дороге подобрал. Кабы не он да не „Скорая“ наша, пел бы сейчас ты на небесах ангельским голосом!»
Лежа в реанимации, Андрей все силился вспомнить «того доктора», который подобрал его на дороге, и все не мог. Вспоминался только уверенный властный голос, и голос этот почему-то говорил, что никогда в жизни не мог понять, кто такие менеджеры. Андрей был уверен, что все это посттравматический бред.
Странные мысли приходили ему в голову – ни до, ни после реанимации похожие мысли ему в голову не приходили. Наркотики так действовали, что ли?..
Он думал о том, что неправильно жил все это время – все свои тридцать семь лет! Наверное, он и не жил почти, так только, ждал, когда начнется настоящая жизнь, а она все никак не начиналась.
У кого-то из мудрецов он прочитал однажды, что мало кто имеет смелость жить. Большинство людей существуют так, как будто стоят в передней и ждут, когда некто вышестоящий пригласит их пройти в парадные комнаты.
Лежа в реанимации, Андрей Кравченко удивлялся тому, как это верно.
Он тоже все время стоял в передней и тоже все время ждал, когда его пригласят, а приглашения все не получалось. Он никого не любил – только одного человека, и то очень недолго. Потом этого человека у него отняли, а он не стал бороться. Вернее, не умел бороться, а потому и не стал, и ему даже в голову не приходило, что есть чувства, которые нельзя пропускать мимо себя… просто так.
Вот, любовь, например.
Упустишь ее, и она никогда больше не вернется, и наказание за то, что упустил, будет жестоким и совершенно справедливым, только наказанным жить… трудно. Почти невозможно. Андрей силился вспомнить, как жил все эти годы, после того, как сдался без боя и все упустил, и выходило, что он никак не жил.
Если бы не катастрофа и не врач, своими руками вынувший его из небытия, он никогда бы этого не понял. Или понял бы как раз там, где поют ангельскими голосами, а было бы уже поздно, и не поправить ничего!..
Впрочем, должно быть, и сейчас ничего нельзя поправить, но все же бесконечно врать себе невозможно, а в реанимации Андрей вдруг понял, что вся его жизнь – сплошная ложь, ложь от первого до последнего слова, от первой до последней картинки, которые он все рисовал себе!
Нет хуже вранья, чем вранье самому себе.
А он-то надеялся как-то проскочить, незаметно пробраться в «настоящую жизнь», а оказалось, что и он тоже, в числе прочих, стоит в приемной, ждет приглашения!..
Он открывал глаза и видел все время одно и то же – желтые стены, белый потолок, тумбочка, а на ней стакан с ложкой. Были еще какие-то сложные конструкции, которые в разных местах присоединялись к его телу, и телу от них было больно, неудобно и никак не повернуться, и эта телесная боль как будто возвращала его обратно из небытия, была почти желанной, единственной, что связывало его с сознанием. Наверное, если бы не эта боль, он сошел бы с ума от невыносимо тяжких дум, которые не шли ни в какое сравнение с физической болью, и он радовался ей, как чему-то настоящему.
Потом он стал приходить в себя.
Это случилось как-то моментально, в одну секунду. Он проснулся утром и понял, что трубка в носу, на которую он совершенно не обращал внимания все последние дни, невыносимо ему мешает. Если бы не эта проклятая трубка, все было бы почти хорошо – и боль стала отступать, и сознание перестало мутиться, и мысли, выползающие из темной глубины мозга, прекратили терзать его. Он сел, стал выдергивать проклятую трубку, прибежала сестра, уложила его обратно и не позволила вынуть.
– Я больше не могу, – прошелестел Андрей еле слышно. Ему казалось, что он орет на всю палату. – Я больше не могу с этой трубкой! Выньте ее, прошу вас!
– Вот сейчас доктор придет, посмотрит, и вынем, – пообещала сестра. – Попить не хотите?..
Конечно, она его обманула! Доктор пришел, посмотрел, кажется, остался очень доволен, потому что лицо у него светлело по мере того, как он осматривал Андрея.
Он осмотрел его, потом пролистал какие-то бумаги, глянул на мониторы и тоже почему-то спросил, верующий ли он.
Андрей помотал головой.
– Ну, ангел-хранитель у тебя точно есть, – сказал доктор весело. – Я даже знаю, как его зовут! Он обещал сегодня заглянуть, проведать тебя! Ты ему хоть спасибо-то скажи!
– Кому? – не понял Андрей. – Ангелу?
– Ангелу, ангелу, – подтвердил доктор с удовольствием. – Когда он прилетит навестить тебя, ты ему так и скажи – спасибо, мол, вам большое, ангел вы мой хранитель! На всякий случай запомни, что зовут его профессор Долгов! Ангела, в смысле!..
Андрею не под силу было осознать, почему ангела зовут профессор Долгов, и как тот приехал, он тоже помнил смутно.
Он вдруг проснулся оттого, что узнал голос – властный и решительный голос – из его послеоперационных кошмаров, который почему-то говорил, что никогда не знал, кто такие менеджеры.
Голос что-то спрашивал так же властно и решительно, как тогда, в момент, когда остановилась жизнь, и ему кто-то отвечал!..
– Я рад, что вы попали в хорошие руки, – сказал голос, когда Андрей приоткрыл глаза. – Павел Сергеевич Ландышев – один из лучших врачей, нам с вами повезло!
– Мне трубка в носу очень мешает, – пожаловался Андрей. – Ее нельзя убрать, а?..
– Ее уберут, как только в ней отпадет необходимость, – объяснил голос весело. – Конечно, это не слишком удобно, я понимаю. Если бы это было удобно, мы все ходили бы с трубками в носу, а мы не ходим именно потому, что это неудобно. Но вам придется потерпеть. По сравнению с тем, что вы уже вытерпели, какая-то дурацкая трубка – это просто ерунда!..
И пропал. Больше Андрей его не слышал.
Потом, уже в палате, ему сказали, что Долгов заезжал специально, чтобы его проведать, и еще раз спросили, верующий он или нет.
А потом к нему пустили жену.
Она очень плакала, прямо убивалась, целовала ему руку, гладила по голове, как маленького, и Андрей все никак не мог понять, в чем дело! Из-за чего она так убивается, все же хорошо, просто отлично!
Шаткий мостик между тем и этим миром, который надломился было в момент катастрофы, выдержал – главным образом потому, что Дмитрий Долгов оказался на том мостике следом за ним, и, цепляясь и срывая ногти, они вдвоем перебрались обратно на эту сторону, и теперь уже все позади.
Жена не понимала, рыдала, говорила, что он чуть было не бросил ее одну и Дашку чуть было не сделал сиротой.
Андрей не сразу вспомнил, что Дашка – это его дочь.
Вернее, вспомнил, но как-то неправильно, не так, как думал о ней обычно.
Ах да, вспомнил он вяло, есть же еще Дашка!..
Дашку он очень любил. Если и была в его жизни любовь после той, которую он убил, вернее, позволил убить, то это дочь.
Он даже вспомнил, что ей шесть, и вспомнил, как она родилась – маленькая была, смешная и сразу стала держать голову и таращить глаза, и обе бабушки говорили, что это необыкновенный ребенок, таких не бывает! Ей всего два месяца, а она выглядит на год! Он не знал, как должны выглядеть дети в два месяца, а как в год, потому что своих до Дашки у него не было, а чужими он не интересовался, но верил бабушкам и знал, что его дочь – необыкновенный ребенок, и очень гордился ею.
Вспомнив о Даше, он уже больше не забывал о ней, но привычный восторг от мысли, что у него есть дочь и что она такая необыкновенная, почему-то поутих.
Андрей постоянно думал о другом – о том, что неправильно жил, все время врал и себе, и жене, и Дашке, и картинка мира, так красиво сложенная им самим до катастрофы, вдруг начала рассыпаться, и в конце концов от нее остались только кусочки, как детали перемешанной мозаики.
Ему предстояло все собрать заново, а он не знал как.
Раньше знал совершенно точно.
Он всегда просчитывал свою жизнь наперед и очень этим гордился.
Вот семья, вот работа, вот вожделенная зарплата – такая-то, и именно в долларах, а больше мне и не надо, больше я все равно не потяну, на приличную машину и отпуск на теплом море мне хватит, а больше – зачем?!
Вот Дашка, прогулка в парке по выходным, красный помпон на шапке, липкие поцелуи после шоколадной конфеты, закрывающиеся глаза, когда, набегавшись, она засыпала у него на руках, и сонный лепет: «Папочка, как я тебя люблю!..»
Вот жена, очень даже замечательная жена, симпатичная, уютная, с глупостями не лезет, любит его, и Дашку тоже любит, никаких номеров не откалывает, в дамские фанаберии не кидается, занимается своими делами и ему позволяет заниматься своими, и за десять – или сколько там уже выходит? – лет брака они даже не поссорились ни разу, а зачем?.. Это только дураки ссорятся, которые не знают, чего хотят, а он, Андрей, знает совершенно точно!
Он хочет Дашку, жену, и чтобы все «было хорошо».
Что значит «хорошо», он тоже представлял себе абсолютно четко – работа, зарплата, парк по выходным, красный помпон, поцелуи… м-м-м, кажется, все это уже шло в реестре под каким-то другим номером!..
После катастрофы, наркоза и шаткого мостика на ту сторону Андрей Кравченко, довольно успешный менеджер, хороший муж и отец необыкновенной Дашки, вдруг осознал, что все это… вранье.
Все, что он себе придумал после той катастрофы, которая случилась с ним десять лет назад.
Из этой, физической, его вытащил человек по фамилии Долгов, а может, это был ангел?.. Из той – душевной – Андрей тащил себя сам, и уж как смог, так и вытащил!..
Он придумал себе жизнь, и придумал, что хочет именно такую, и придумал, что у него «все хорошо», и даже то, что Дашка – необыкновенный ребенок, он придумал тоже. Ребенок как ребенок, ничего особенного. До сих пор не умеет читать и ревет, как только понимает, что сейчас придется выключить мультики и засесть за букварь!
Это было странное чувство, словно он просыпался после наркоза во второй раз.
Он просыпался, оглядывался по сторонам, узнавал и не узнавал предметы и вдруг начинал осознавать, что вокруг него… реанимация. Никакая не «хорошая жизнь», а просто реанимация, в которой нужно еще побороться за себя и собственный рассудок – тот, который был прежде, до катастрофы.
Андрей забыл себя, каким он был до той, первой, катастрофы !..
Кажется, он был очень веселый, и ему нравилось жить – просто жить, и все. Просыпаться по утрам, выходить на кухню в теннисных шортах, надетых кое-как, варить кофе и пить его, стоя у окна и думая о том, что сейчас он поедет на работу.
Тогда он любил свою работу.
Еще он играл в теннис, и хорошо играл, и у него была любимая ракетка с замотанной ручкой. Он много тренировался и ладонью протер ручку до дыр. На ладони были мозоли, как раз от ракетки, и ей это очень нравилось. Она целовала его в ладонь, смешно морщилась, облизывала губы и говорила, что больше никогда целовать не будет, потому что он «царапается»!
Вообще она была смешная.
Он любил заниматься с ней любовью и иногда едва мог дотерпеть до вечера. Он приезжал домой, единым духом взлетал на четвертый этаж, мечтая только о том, чтобы она была дома, и так получалось, что она всегда была! Он швырял портфель, пробегал длинный темный коридор громадной квартиры в «сталинской» высотке, находил ее , хватал и прижимал к себе. Сердце у него колотилось бешено, и затылку было жарко, и в глазах немножко плыло – так он ее хотел. Она всегда принимала его желание и всегда делила его с ним, и любовь получалась самозабвенной и бурной, каждый раз какой-то новой, и он этому по-новому поражался.
Он любил подолгу рассматривать ее , когда вожделение немного отступало, давало ему передышку. Он лежал рядом с ней и рассматривал ее локти, колени, зрачки. У нее была родинка на бедре, и родинку он рассматривал тоже.
Тогда он курил – бросил, только когда родилась необыкновенная Дашка, потому что жена и обе бабушки в один голос объявили ему, что запах табака «раздражает ребенка и может ему навредить». А тогда он любил докурить за ней сигарету, для него в этом было что-то особенно эротичное, свидетельствующее об их необыкновенной близости, и еще ему казалось, что ее губы касаются его, когда он берет ее сигарету.
Глупость, конечно, но тогда он не боялся выглядеть глупо.
Тогда у него были сумасшедшие карьерные амбиции. Говорят, любовь и карьеру совместить трудно, тут уж выбирают что-нибудь одно, ибо и то, и другое требует времени и вдумчивого подхода, но у него все получалось. Вернее, он делал карьеру не совсем для себя. Для нее тоже. Все ему хотелось ей доказать, что он чего-то стоит, по-настоящему стоит, чтоб она никогда не пожалела о том, что связалась с ним!
Тогда у него были длинные волосы, почти до плеч. В огромном судостроительном холдинге «Янтарь», где он работал, никто не смел так откровенно фрондерствовать – длинные нестриженые патлы, падающие на глаза, и итальянские костюмы, сшитые на заказ! Только он смел! Он любил ее и ничего на свете не боялся. Тогда он не ждал, что его пригласят в парадные комнаты, он смело заходил в них сам и чувствовал себя там отлично.
Говорили, что сам хозяин холдинга, великий и могучий Тимофей Кольцов, краса и гордость отечества, приказал помалкивать службе протокола, вязавшейся к нему с корпоративным стилем, в соответствии с которым ему следовало выглядеть. Кравченко не трогать, пусть хоть косу до пояса отрастит, будто бы сказал Тимофей Ильич, мне наплевать, специалист он уж больно ценный!.. Кроме того, по слухам, Кольцов терпеть не мог подхалимаж, зато очень уважал профессионализм и независимость, а этого у Андрея Кравченко хватало!
Тогда он и думать не думал о детях, ему не хотелось никаких детей!.. Он с трудом мог себе представить, что будет делить ее с кем-то еще, пусть бы и с ребенком, и она очень веселилась и говорила, что ей не нравятся его собственнические инстинкты. Он же не первобытный человек! Он отвечал, что у них будут два сына, непременно сыновья, и непременно похожие на нее , только не сейчас, попозже, когда он уже сможет немного отпустить ее от себя, перестанет бояться того, что придется «делиться»!..
Тогда ему было интересно жить.
Он зарабатывал не просто хорошие деньги, а по-настоящему большие деньги и стал зарабатывать еще больше, когда получил степень, и они могли себе позволить выходные в Лондоне и отпуск в Испании. Она вечно придумывала развлечения, и все, что она придумывала, было ему интересно.
В Париже она читала ему из путеводителя, и когда уставала и предлагала, чтоб он сам читал, он всегда хохотал, отбивался и говорил, что все равно читать не умеет! Да и не запомнит ничего. Он запоминает, только когда она читает, а он слушает!
Ему было интересно, что Одруэн Мансар придумал дома с квартирами под крышей, и теперь они называются мансарды, самое дорогое жилье, особенно в центре.
Ему было интересно, что великий Гауди строил соборы в Барселоне, и когда католические епископы упрекали его в том, что строит медленно, он всегда показывал на небо и отвечал: «Мой заказчик никуда не торопится!»
Мартышка на Гибралтаре утащила у нее очки – просто вскочила на плечо и утащила! Очень расстроенная, она рассказала ему, как именно мартышки попали на Гибралтар, а он не слушал, он все смотрел на ее расстроенную мордаху и ужасался тому, как сильно ее любит.
Тогда он умел любить.
Потом ее не стало в его жизни, и его не стало тоже – по крайней мере такого, каким он был.
Остался самый обычный, серый человечек, не плохой и не хороший, так себе, в общем. И работу он поменял, потому что на прежней нужно было творить, а ему расхотелось. И волосы он подстриг. Когда его патлы, выгоревшие на концах именно на Гибралтаре, бесшумно валились на покрывало, которым он был укутан до подбородка, он равнодушно смотрел на себя в зеркало. Желтое лицо в зеркале он совсем не узнавал. Потом ему пришло в голову, что это, должно быть, и есть пострижение в монахи, но он быстро об этом позабыл. Ему было все равно.
Потом он выбросил все драные джинсы, которые она так любила, черные майки и толстые свитера. Теперь он одевался, как старик, на два размера больше, желательно подлиннее, так чтоб нигде не обтягивало и ничего не было видно.
Чтобы не было видно его , который когда-то так сильно любил и так радовался жизни!
Он нашел работу, где неплохо платили – больше все равно не потянуть, – встретил будущую жену и, кажется, полюбил ее, что ли!.. Потом родилась необыкновенная Дашка. Он и ее полюбил. Он бросил курить и полюбил еще и красный помпон, пиццерию по выходным, липкие поцелуи и лепет: «Папочка, я тебя люблю!»
Реанимация, в которой он пробыл так долго, должно быть, помогла ему. По крайней мере, он остался жив и хвалил себя за это. Много раз с тех пор, как она исчезла, он думал исчезнуть тоже.
Кто-то из великих сказал: не умереть и не ж ить – это разные вещи.
Теперь, после катастрофы, которая все время напоминала о себе болями в спине, он вдруг понял, что и так не жил. Но зато и не умер, конечно.
Жена очень убивалась, когда он лежал неподвижно, потом очень радовалась, когда он начал вставать, а потом сказала ему, что он непременно должен отблагодарить того самого доктора Долгова, который спас его на МКАДе. Андрей вяло препирался в том смысле, что не знает, как благодарить, не деньги же ему платить, в самом деле!.. Но потом покорился, позвонил и был страшно удивлен тому, что ангел-хранитель его не узнал!..
Позвольте, а разве ангелы не знают спасенных по именам?! Разве не наслаждаются их благодарностью и слезами восторга?! Разве забывают об исцеленных, как только в их, ангельском, присутствии отпадает необходимость?!
Андрей напросился на встречу и поехал в триста одиннадцатую клиническую больницу.
Он долго плутал в каком-то лесу на окраине Химок и в конце концов выехал на кладбище. Его это насмешило. Вот больница – громадный комплекс за забором с охранниками, а вот и кладбище, все очень удобно устроено.
Так, как и должно быть.
Человеку в форме, сторожившему турникет при входе, он сказал, что идет к Долгову, и еще какое-то время плутал по коридорам, как по тому самому химкинскому лесу, натыкался на людей в зеленых операционных костюмах, и на медсестер в халатиках, и на больных в пижамах и тренировочных штанах.
Здесь не было никаких ангелов и демонов, была обычная земная жизнь, в которой страдали, спасались, выздоравливали или умирали люди.
А потом Андрей вдруг увидел того человека.
Он никогда не думал, что увидит его еще хоть раз в жизни.
Нет, конечно, он мечтал увидеть его, особенно поначалу. Он мечтал о том, как увидит его и убьет. Он так отчетливо представлял себе это – еще до первой, душевной реанимации, в которую он загремел. Он представлял, как станет его душить и жизнь будет постепенно уходить из тщедушного тельца, как он еще потом посмотрит сверху, чтобы удостовериться в том, что действительно задушил, перешагнет через него, возьмет ее за руку и уведет за собой. И там, куда он ее уведет, никто больше не посмеет им мешать.
Никогда.
Он мечтал об этом днями и ночами, и иногда ему казалось, что он уже убил его – это же так просто! И это решило бы все его проблемы и избавило бы его от всех навалившихся на него несчастий!..
Потом перестал мечтать.
Это было глупо – убивать человека просто так, потому что ты ненавидишь именно его. Он-то ведь не виноват в том, что ты так его ненавидишь! Скорее всего он ничего не знает о твоей ненависти, ему-то как раз хорошо и весело живется, это ты проиграл, проиграл все, что можно проиграть, и теперь малодушно мечтаешь не жить или прикончить того, кто отобрал у тебя все!
Андрей несколько раз прошел мимо него, чтобы удостовериться, что это действительно он.
Это был он с его отвратительной манерой разговора, с его захватанными очками, с его привычкой откидываться назад на стуле и желанием поразить собеседника чем-то особенно умным!..
Андрей Кравченко забыл, зачем приехал. Он забыл про своего ангела-хранителя и про то, что приехал «отблагодарить».
Вся его прежняя жизнь вдруг стянулась в одну точку, как стягивается в точку материя, когда погибает одна Вселенная и возникает другая. Андрей Кравченко был отлично осведомлен обо всем, что касалось Вселенных, потому что когда-то закончил физико-математический институт.
Одна Вселенная погибла, а другая на ее месте так и не возникла.
Вранье это все. Красный помпон, поцелуи и парк по выходным – все ложь, теперь он точно это знал.
Он точно знал, что убьет того человека, и ему вдруг стало весело и легко, как когда-то, когда у него были длинные патлы, теннисная ракетка с ручкой, протертой до дыр, и любовь.
Некоторое время он придумывал, как именно его убьет, и в конце концов придумал.
В этот миг ему стало наплевать на все, даже на необыкновенную Дашку, которую он, кажется, любил. Не стало никого вокруг, остался только он один, Андрей Кравченко, и его Вселенная, стянувшаяся в крохотную точку.
Как известно, после того, как материя стянулась в булавочную головку, происходит взрыв сокрушительной силы.
Взрыв произошел.
И уже который день Андрей мучается спиной и не знает, что делать дальше.
У него оставалась одна-единственная надежда – тот самый ангел-хранитель по фамилии Долгов, и Андрей уже знал, что без его вмешательства не обойтись.
В конце концов, он спас его один раз. Может быть, спасет и во второй.

Они договорились встретиться в кафе, хотя Глебов и сопротивлялся. Впрочем, достаточно вяло. Ему просто нужно было с ней поговорить, и то, что в кафе не очень удобно, его не слишком занимало. Ну, неудобно, и ладно. Подумаешь!.. Хотя потом он жалел, что не дожал Свету тогда, когда они вышли от Чермака.
Все в этой стране знали его в лицо. Как только он садился за столик в ресторане, к нему сразу же выстраивалась очередь за автографами. Впрочем, автографы – это полбеды. Очередь страждущих законности и справедливости – вот это было трудно выдержать. Глебов с его привычкой спасать мир всегда внимательно слушал этих самых страждущих, и пытался давать дельные советы, и оставлял свой телефон, за что его всегда ругал помощник.
– Что же вы, Михаил Алексеевич, без разбору всем свой номер суете, – говорил помощник, которому не было никакого дела до спасения мира. – А если она шизофреничка или идиотка?! Начнет вам на мобильный названивать, что вы тогда станете делать?!
– Тогда, – отвечал невозмутимый Глебов, – я, дорогой ты мой, телефон на тебя переключу, и тебе придется что-то с ней делать! А людям надо помогать, если мы уж выбрали себе такую работу!
Помощник все твердил, что так нельзя, всех, мол, все равно не спасешь, а Глебов продолжал всех выслушивать, давать советы и номера своей приемной.
Светлана сказала, что будет ждать его в кафе на Сретенке, и он приехал намного раньше, просто потому, что в офисе ему не сиделось.
Взглянув на часы, он понял, что времени у него еще слишком много, чтобы просто так провести его в машине за телефонными разговорами, которых в последнее время накопилось великое множество. Да ему и не хотелось разговаривать! Все основные дела были переделаны, мэр на свободе, и наплевать на все остальное!
Он поставил «Ягуар» под знаком «остановка запрещена», но так, чтобы его не уволокли эвакуаторы – в этом он был большой специалист.
Он поставил машину и зашел в первый попавшийся магазин, где его, конечно, сразу узнали и стали предлагать какие-то вещи.
Глебов рассеянно купил себе галстук.
Он все время думал о Светлане и о том, что будет с ними дальше, и все никак не мог придумать. Он знал, что решать проблемы можно только по мере их поступления и уж никак не заранее, но ничего не мог с собой поделать. Он еще ничего не знал толком, но уже заранее боялся, и это было на него не похоже. Совсем не похоже!..
Когда он был маленьким, мать часто ругала его за то, что он «вечно в себе и непонятно о чем думает!».
– А как же не думать, – оправдывался маленький Глебов, – если мне думается, и все тут!
В данный момент ему тоже просто думалось, и все тут, и он прикидывал, что станет делать, если вдруг окажется, что писателя Грицука отравила его бывшая жена.
Впрочем, какая бывшая! В разводе они никогда не были, следовательно, самая настоящая жена! Вернее, уже вдова.
Если все это выплывет наружу – а выплыть может, потому что в дело вмешались журналисты, – ей несдобровать. И он, Глебов, даже предположить пока не может, как именно будет ее защищать!
Он послонялся по Сретенке, поймал взгляды двух каких-то заполошенных девиц, которые сначала пробежали мимо него, потом вдруг вернулись к палатке с сосисками и снова побежали, оглядываясь.
– Видишь, видишь, – просвистела одна из них шепотом, который был слышен, должно быть, на Трубной, – я же тебе говорила, что это он!
Глебов мельком им улыбнулся. Про спасение мира и про страждущих он всегда помнил хорошо. Эти были не похожи на страждущих, но Глебову нравилась его собственная известность. Даже когда думал совсем о другом, он любил свою известность и ценил ее.
Еще какие-то люди, по виду «гости столицы», остановились прямо перед ним и разинули рты. Глебов их обошел.
– Да не он!..
– А я тебе говорю, он самый!
– Да станет он посреди бела дня по улице шататься! У него небось дел невпроворот и охранников целая куча! А этот, смотри, идет себе один!.. Точно не он!
– А может, и не он. Тот вроде постарше! А как фамилия его, я забыла?..
– Дура! Фамилия его Хренов! Нет, подожди ты, не Хренов!.. Но как-то похоже! А, Зернов, вот как!..
– Да не, не Зернов, еще как-то!.. А ловко он на прошлой программе того отбрил, который сказал, что бывшие жены права на собственность не имеют! А этот сказал, что все поровну надо делить и жены такие же люди, как и мужья!
– Ну, завела! Тебе бы только поделить чего! Карл Маркс недоделанный!
– Сам ты недоделанный, а только женские права надо уважать, потому женщина тоже человек!
– Это ты-то человек?! Тьфу! Тля ты, а не человек!..
Глебов поспешно свернул в какую-то лавку, и оказалось, что там продают пряности и благовония. Глебов купил немного и того и другого.
В соседней лавке – из «благовоний» он выходил, предусмотрительно поглядев по сторонам, нет ли на улице кого-то, впавшего в ступор из-за того, что навстречу попался известный адвокат по фамилии Хренов, – он купил цветы.
Он очень стеснялся, когда их покупал.
Он сто лет не покупал цветы и забыл, как это делается.
– Вы хотите розы или, может быть, герберы? Смотрите, какие свежие, только сегодня привезли!.. – Девушка за прилавком была приветлива до приторности. Конечно, она тоже его узнала, и из подсобки прибежала еще одна, после того как первая позвала:
– Анжела, помоги мне!
Вытирая руки и рот, из подсобки выдвинулась Анжела, уставилась на него и первым делом спросила:
– Вы для жены покупаете, да?..
Глебов хмуро ответил, что для дядюшки. У него сегодня юбилей. Семьдесят пять стукнуло старику.
Девиц это нисколько не смутило, и они продолжали приставать со всякими вопросами – сколько именно роз или же гербер он хочет, собрать их букетом или оставить так, и завернуть ли их в блестящую бумагу или в простую, вдруг дядюшка любит розы именно в блестящей бумаге!..
Глебов забрал свои розы и вышел на улицу, совершенно не зная, что с ними делать дальше, как их нести, как дарить, учитывая, что дядюшка ни при чем!..
Он вошел в кафе с этими глупыми розами и сразу увидел Светлану. Она сидела в углу и, не отрываясь, смотрела на дверь. Глебов издали кивнул ей.
Она мрачно посмотрела на него и не сделала ни единого движения, как будто не узнала.
– Это вам. – Глебов подошел и сунул ей букет.
– Зачем?..
Он пожал плечами:
– Наверное, чтобы утешить.
– Меня не нужно утешать, Михаил Алексеевич.
– И все-таки это вам.
Не глядя, она взяла букет, который дался ему с таким трудом, и сунула на какую-то стойку позади себя.
– Вы будете что-нибудь есть или пить?
– Я буду курить, – объявила она решительно, – и пить минеральную воду со льдом.
Официанты со всех сторон таращились на них, и Глебов опять пожалел, что выбрал для разговора такое неподходящее место.
– Ну, а я поем, – сказал он. – Я целый день не ел.
Он сделал какой-то невразумительный заказ, все время думая о том, что поговорить им не дадут.
Нужно было разговаривать тогда, в машине, когда встретился с ней в издательстве, а он не стал, решил все отл