Курильщик. О цементе и непостижимых свойствах зеркал
В четвертой нет телевизора, накрахмаленных салфеток, белых полотенец, стаканов с номерами, часов, календарей, плакатов с воззваниями и чистых стен. Стены от пола до потолка расписаны и забиты полками и шкафчиками, рюкзаками и сумками, увешаны картинами, коллажами, плакатами, одеждой, сковородками, лампами, связками чеснока, перца, сушеных грибов и ягод. Со стороны это больше всего похоже на огромную свалку, карабкающуюся к потолку. Кое-какие ее фрагменты туда уже добрались и закрепились, и теперь раскачиваются на сквозняке, шелестя и позвякивая, или просто висят неподвижно.
Внизу свалку продолжает центральная кровать, составленная из четырех обычных и застеленная общим гигантским пледом. Это и спальное место, и гостиная, и просто пол, если кому-то вздумается срезать путь напрямую. На ней мне выделили участок. Кроме меня здесь ночуют Лорд, Табаки и Сфинкс, так что участок совсем маленький. Чтобы на нем заснуть, требуются специальные навыки, которые у меня еще не выработались. Через спящих в четвертой перешагивают и переползают, ставят на них тарелки и пепельницы, прислоняют к ним журналы… Магнитофон и три настенные лампы из двенадцати не выключаются никогда, и в любое время ночи кто-нибудь курит, читает, пьет кофе или чай, принимает душ или ищет чистые трусы, слушает музыку или просто шастает по комнате. После Фазаньего отбоя ровно в девять такой режим переносится с трудом, но я очень стараюсь приспособиться. Жизнь в четвертой стоит любых мучений. Здесь каждый делает что хочет и когда захочет и тратит на это столько времени, сколько считает нужным. Здесь даже воспитателя нет. Люди четвертой живут в сказке. Только чтобы понять это, надо попасть сюда из первой.
За три дня я научился:
– играть в покер;
– играть в шашки;
– спать сидя;
– есть по ночам;
– запекать картошку на электроплитке;
– курить чужие сигареты;
– не спрашивать который час.
Я так и не научился:
– варить черный кофе, не обливая плитку;
– играть на губной гармошке;
– ползать так, чтобы все, глядя на меня, не кривились;
– не задавать лишних вопросов.
Сказку портил Бандерлог Лэри. Он никак не мог смириться с моим присутствием в четвертой. Его раздражало все. Как я сижу, лежу, говорю, молчу, ем и особенно – как передвигаюсь. При одном взгляде на меня его перекашивало.
Пару дней он ограничивался тем, что обзывал меня придурком и обгаженной курицей, потом чуть не сломал мне нос якобы за то, что я сидел на его носках. Никаких носков подо мной не оказалось, зато потом все утро пришлось расписывать учителям, как я неудачно упал, пересаживаясь в коляску, и ни один из них мне не поверил.
За завтраком первая ликовала, разглядывая мою физиономию. Подозрительная таблетка от Шакала боль не сняла, зато усыпила так основательно, что с последнего урока пришлось отпроситься. Чтобы прийти в себя, я залез под душ и уснул прямо в кабинке. Оттуда меня каким-то образом перетащили в спальню.
Во сне я увидел Гомера. С выражением глубокого отвращения на лице он бил меня тапком. Потом мне приснилось, что я лиса, которую выкуривают из норы злые охотники. Они как раз вытаскивали меня за хвост, когда я проснулся.
Открыл глаза и увидел сомкнувшиеся над головой углы подушек. Между ними оставался маленький просвет, в который заглядывал желтый воздушный змей, пришпиленный к потолку. Заглядывал, потому что на нем было нарисовано лицо. Еще ко мне просачивались клубы пахнущего ванилью дыма. Так что лисьи кошмары возникли не на пустом месте.
Я примял подушку, заслонявшую обзор, и увидел Сфинкса. Он сидел рядом, хмуро рассматривая шахматную доску, на которой почти не было фигур. Большая часть их валялась вокруг доски россыпью, а несколько штук, наверняка подо мной – что-то твердое и маленькое, втыкалось в меня в самых разных местах.
– Смирись, Сфинкс, – раздался голос Шакала. – Это ничья в чистом виде. Надо смотреть фактам в лицо. Уметь, не роняя достоинства, склоняться перед обстоятельствами.
– Когда мне понадобится твой совет, я предупрежу заранее, – сказал Сфинкс.
Я пощупал нос. Он болел уже не так сильно. Должно быть, таблетка все же подействовала.
– Ой, Курильщик проснулся! Глазами шмыгает! – грязная лапка с обкусанными ногтями похлопала меня по щеке. – Есть еще порох в пороховницах фазаньего племени. А вы говорили, помер!
– По-моему, кроме тебя, никто этого не говорил, – Сфинкс склонился надо мной, рассматривая повреждения. – От такого не умирают.
– Не скажи, не скажи, – отозвался невидимый Табаки. – Фазаны, даже бывшие, на все способны. Как живут? Отчего помирают? Только им самим ведомо.
Мне надоело лежать как больному, которого все обсуждают, и я сел. Не очень прямо, но обзор существенно расширился.
Табаки в оранжевой чалме, скрепленной английской булавкой и зеленом халате, в два раза длиннее его самого, сидел на груде подушек и курил трубку. Ванильный дым, которым в моем сне терзали лисицу расползался от него. Сфинкс, прямой и отрешенный, медитировал над шахматами. Из дыр в джинсах выглядывали острые колени. На нем был только один протез и облезлая майка, оставлявшая на виду все крепления, так что он смахивал на недособранный манекен. На подоконнике за занавеской просматривался чей-то силуэт.
– Мне снилось, что я лиса, – сказал я, отмахиваясь от сладкого дыма. – Меня как раз выкурили из норы, когда я проснулся.
Табаки переложил трубку в левую руку и поднял указательный палец:
– В любом сне, детка, главное – вовремя проснуться. Я рад, что тебе это удалось.
И он запел одну из своих жутких, заунывных песен, от которых у меня мурашки бегали по коже. С повторяющимся до одурения припевом. Обычно в них воспевались либо дождь, либо ветер, но на этот раз, в порядке исключения, это был дым, струящийся над пепелищем какого-то сгоревшего дотла здания.
Силуэт на подоконнике закопошился, плотнее задергивая занавеску, чтобы отгородиться от шакальих завываний, и по нервозности движений я угадал в нем Лорда.
Эгей, эгей… только серый дым, да воронье… Эгей, эгей, не осталось ничего…
Сфинкс неожиданно ткнулся лицом в одеяло, как будто клюнул его, потом выпрямился, мотнул головой, и в меня полетела пачка сигарет.
– Кури, – сказал он. – Успокаивай нервы.
– Спасибо, – ответил я, рассматривая пачку. Следов от зубов на ней не было. Слюны вроде бы тоже. Я выскреб из нее сигарету, поймал зажигалку, брошенную Шакалом, и опять сказал спасибо.
– Вежливый! – восхитился Табаки. – Как приятно!
Он закопошился. Долго перетряхивал полы халата, роняя на глаза чалму, и наконец выудил откуда-то из его складок стеклянную пепельницу, полную окурков.
– Вот. Нашел. Держи! – и запустил ею в меня, хотя сидел так близко, что вполне мог передать из рук в руки.
В полете пепельница растеряла свое содержимое, и по пледу запестрела дорожка из окурков. Я отряхнулся и закурил.
– А спасибо? – обиделся Шакал.
– Спасибо, – сказал я. – Спасибо, что промахнулся!
– Не за что, – с удовольствием ответил он. – Не стоит благодарности!
И он с удвоенной энергией затянул свое жуткое «эгей».
Сфинкс сказал, что согласен на ничью.
– Давно пора, – отозвался мягкий голос из-за спинки кровати. Раздвинув висевшие на ней сумки и пакеты, к нам взобралась белая, длиннопалая рука, перевернула доску и начала собирать в нее шахматные фигурки.
Эгей, эгей… почерневшие кастрюльки! Эгей, эгей, каркас медвежьего чучела… при жизни оно было вешалкой…
– Заткните кто-нибудь этого извращенца! – взмолился Лорд с подоконника.
Я как завороженный следил за рукой Слепого. Кроме того, что пальцы ее были невозможно длинными и гнулись, как нормальные пальцы не сгибаются, если их не сломать, она была еще какой-то неприятно одушевленной. Странствовала по пледу, скользила, перебирала пальцами-щупальцами, только что не принюхивалась. Я вытащил из-под себя белую туру, буравившую мне зад, и осторожно положил перед ней. Рука остановилась, пошевелила средним усиком и, поразмыслив, стремительно ее сцапала. Я вздрогнул и поспешно принялся нашаривать остальные завалившиеся под меня фигурки, потому что вдруг возникло нехорошее ощущение, что не сделай я этого, хищная рука проберется туда и достанет их сама. Сфинкс наблюдал за мной с усмешкой.
Эгей, эгей… почерневший кулон! Ворона унесет его своим воронятам… славную игрушку, своим воронятам…
Лорд отдернул занавеску и стек с подоконника. С большим шумом, чем обычно, но я, глядя на него, и так чуть не заплакал от зависти.
– Не таращься зря, – посоветовал мне Табаки. – Все равно у тебя так не получится.
– Знаю. Мне просто интересно.
Шакал закашлялся и посмотрел на меня со значением. Как будто о чем-то предупреждая.
– Пусть тебе лучше не будет интересно.
Я не успел спросить почему, а Лорд уже влез на общую кровать. Я залюбовался его отточенными движениями. Табаки ползал, Лорд швырял себя вперед. Сначала забрасывал ноги, потом прыгал за ними на руках. На самом деле не очень приятное зрелище, а если замедлить, так и вовсе жутковатое. Но не для колясника. Кроме того, Лорд делал все так быстро, что и отследить не всегда удавалось. Я восхищался и смертельно завидовал, понимая, что мне такое не светит. Я не был акробатом. Табаки передвигался так же стремительно, но он был в два раза легче и ноги его слушались, так что от вида ползавшего Табаки я не впадал в депрессию.
Очутившись на кровати, Лорд уставился на Шакала с кровожадным ожиданием. Ясно было, что еще одно «эгей», и Табаки придется худо. Он и сам это понял и сказал примирительно:
– Ну что ты, Лорд, так нервничаешь? Песня уже закончилась.
– Слава богу! – фыркнул Лорд. – А то мог бы закончиться ты!
Табаки изобразил испуг:
– Какие страшные слова, по такому ничтожному поводу! Опомнись, дорогуша! – Чалма съехала, прикрыв ему глаз. Он поправил ее и начал раскуривать погасшую трубку.
На полу зашумела кофеварка. Я отодвинул рюкзак и плетеную сумку висевшие на спинке кровати.
По ту сторону прутьев на полу сидел Слепой. Черные волосы на белом лице, как занавеска. Серебряные глаза мертво сквозь них просвечивали. Он курил и выглядел совершенно расслабленным. Шарившая по кровати рука, уже заканчивавшая уборку шахмат, будто и не имела к нему отношения. Пока я смотрел на него, она как раз вернулась, и Слепой, зажав сигарету в зубах, быстро погладил ее. Все так и было, мне не померещилось.
Хлопнула дверь.
Застучали каблуки.
Настроение сразу упало. С таким грохотом и стуком в спальню входил только Лэри. Я уронил обратно рюкзак и сумку-плетенку, потеряв из виду Слепого, и затаился. Не спрятался, конечно, скорее замер, и не потому что испугался. Просто в присутствии Лэри на меня нападал ступор. Слишком уж злобно он реагировал на любые признаки жизни с моей стороны.
Тощий, косоватый и какой-то всклокоченный, он встал возле кровати, уставившись на Шакала. Сказал: «Вот так вот», – и сел, будто сломался. Вид у него был до того потерянный, что Табаки поперхнулся дымом.
– Господи, Лэри! – пискнул он встревоженно. – Что стряслось?
Лэри посмотрел с иронией.
– Все то же самое. Мне хватает.
– А-а, – Табаки поправил чалму, мгновенно успокоившись. – А я было подумал, что-то новое.
Лэри хрюкнул. Это был очень выразительный звук. Демонстративный. Лорд, нервно реагировавший на любого рода звуки, попросил его вести себя потише.
– Потише? – Лэри как будто не поверил своим ушам. – Еще тише? Тише, чем мы, ведут себя только покойники! Мы здесь самые тихони, самые смирные ребята! На нас на всех скоро трава вырастет, такие мы тихие…
– Не заводись, – поморщился Лорд. – Я имел в виду конкретно тебя. Конкретно в данный момент.
– А-а, ну да! – вскинулся Лэри. – Мы живем данным моментом, а то как же! Только данный момент, ни туда ни сюда. Ни о чем, кроме данного момента, и говорить не стоит. Нам даже часов носить нельзя, вдруг подумаем на пару минут вперед!
– Он хочет драки, – перевел Табаки Лорду. – Хочет кровавого избиения. Упасть между кроватями бездыханным и ни о чем больше не беспокоиться.
Лорд оторвался от шлифовки ногтей пилкой:
– Это мы ему запросто организуем.
Лэри уставился на пилку в руках Лорда и чем-то она ему очень не понравилась, потому что он передумал насчет драки.
– Я не завожусь, – сказал он. – Походите с мое в коридорах, вам тоже худо станет. Знаете, какая в Доме обстановка?
– Хватит, Лэри, – сказал Сфинкс. – Ты уже плешь всем проел своей обстановкой. Уймись.
Лэри так трясло, что его дрожь передавалась мне через матрас. Я не понимал, почему ему не дают высказаться. Мне казалось, его бы это немного успокоило. Неприятно сидеть рядом с человеком, которого трясет от каких-то непонятных переживаний. Особенно, если это Бандерлог.
Возле кровати возник Македонский – услужливая тень в сером свитере. Раздал всем кофе с подноса и исчез. То ли присел за спинкой, то ли слился со стеной. Чашка обожгла ладони, и я ненадолго отвлекся от Лэри, поэтому для меня стало полной неожиданностью, когда он переключился на меня.
– Вот, – дрожащий палец с отрощенным ногтем уперся мне в лоб. – Из-за этой вот сущности мы и сидим в дерьме!
Кофе в постель подаем вместо того, чтобы в цемент его закатать!
Табаки захлебнулся от восторга.
– Лэри, что ты мелешь, Лэри? – взвизгнул он. – Что ты несешь, дорогуша? Как бы ты проделал эту операцию? Где брать цемент? В чем его разводить? Как макать туда Курильщика и что с ним делать потом? Топить цементную статую в унитазе?
– Заткнись, козявка! – заорал Лэри. – Ты-то хоть помолчал бы раз в жизни!
– А то что? – изумился Шакал. – Свистнешь братьям-Логам, и они втащат сюда чан с жидким цементом и формочку для ног? Ответь мне только на один вопрос, дружище. Почему ты с такими наклонностями никак не научишься варить макароны?
– Потому что катись в задницу, придурок хренов!
Воплем Лэри со шкафа смело ворону.
Смело и зашвырнуло на стол у окна. И не ее одну. В свободное время Нанетта любила раздирать в клочки старые газеты. Эта мозаика из кусочков взлетела вместе с ней и засыпала все вокруг безобразным бурым снегом. Два клочка очутились в моем кофе.
Потом очень близко очутилось лицо Лэри с дико косящим левым глазом, а потом произошло сразу много всего.
Мне ошпарило руку. Ворот рубашки скрутился и сдавил мне горло. Потолок завертелся. Он вертелся вместе с желтым змеем, пустой птичьей клеткой, деревянным колесом и последними газетными снежинками. Это было совершенно тошнотворное зрелище, и я закрыл глаза, чтобы его не видеть. Каким-то чудом меня все же не стошнило. Я лежал на спине, глотая слюну с кровью и сдерживаясь изо всех сил.
Табаки усадил меня, заботливо поинтересовавшись, как я себя чувствую.
Я не ответил. Кое-как свел в фокус окружающие лица. Лэри среди них не было. Я не сомневался, что на этот раз он уж точно сломал мне челюсть. Слезы катились градом, но больше всего мучила не боль, а милая заботливость окружающих. Они вели себя так, как будто на меня рухнуло что-то тяжелое.
Табаки предложил еще одну чудо-таблетку. Сфинкс попросил Македонского принести мокрую тряпку. Слепой возник из-за спинки кровати и спросил, сильно ли у меня кружится голова. Ни один из них не вступился за меня вовремя. Никто даже не сказал Лэри, что он скотина. От такого отношения пропало всякое желание общаться с ними и отвечать на вопросы. Я старался ни на кого не смотреть. Кое-как добрался до края кровати и попросил коляску. Совершенно невнятно, но Македонский тут же ее пригнал. Потом помог мне пересесть.

В туалете я умылся, стараясь не дотрагиваться до больных мест, и остался сидеть перед раковиной. Возвращаться не хотелось. Знакомое чувство. В первой со мной это часто случалось, но там никому не давали уединиться надолго. Здесь на такие вещи не обращали внимания, можно было торчать где угодно до глубокой ночи.
Туалет был точно такой же, как у первой. Только более обшарпанный. Трещин здесь было больше, и в паре мест кафель осыпался, обнажив трубы. Дверцы кабинок украшали облупившиеся наклейки. И почти каждая плитка кафеля была исписана фломастером. Надписи не держались, размазывались и тускнели, и из-за этой их текучести туалет четвертой оставлял странное впечатление. Исчезающего места. Места, которое отчаянно пытается что-то сообщить, тая при этом и растекаясь. Надписи, кстати невозможно было читать. Я пробовал. Они были вполне разборчивые, но абсолютно бессмысленные. От них падало настроение. Я обычно читал все время одну и ту же, аркой расположившуюся над низкой раковиной. «Не надо выходить за дверь, чтоб знать событий суть. Не надо из окна…» Дальше надпись плыла и разобрать можно было только самый конец – «цзы». Меня жутко раздражало, что я ее то и дело невольно перечитываю, и хотелось потихоньку стереть ее губкой, но я никак не мог решиться. Ведь тогда пришлось бы писать на пустом месте что-то новое.
Я подъехал к раковине с надписью. Край ее был покрыт коркой зубной пасты, а сток забили ошметки пены с мелкими противными волосками. Волоски были черные. Налюбовавшись ими, я отъехал к соседней раковине, тоже низкой. Среди колясников четвертой брюнетов не было. Напрашивался вывод, что кто-то из ходячих не поленился бриться, согнувшись в три погибели, лишь бы порадовать нас своим свинством. Нас – это, скорее всего, меня.
Пришел Македонский.
Принес еще одну чашку с кофе и пепельницу. Поставил их на край раковины рядом с мыльницей. Положил в пепельницу сигарету и зажигалку. Из рукавов свитера на секунду высунулись жутко, в кровь обкусанные пальцы – и тут же спрятались. Рукава у него свисали, как у Пьеро, он еще прихватывал их изнутри, чтобы не соскальзывали.
– Спасибо, – сказал я.
– Не за что, – ответил он уже в дверях. И исчез.
Так я выяснил про него сразу две вещи. Что он умеет разговаривать и ест сам себя.