В каком-то из рассказов Конан Дойля к Шерлоку Холмсу приходит элегантная дама с аристократическими манерами: что-то у нее там случилось, не помню что, и вот она умоляет знаменитого сыщика раскрыть, скорее раскрыть тайну. Тайну он, конечно, раскрывает, но совсем не в пользу прелестной посетительницы: она оказывается самозванкой, преступницей, коварной обманщицей, а самое-то главное – вовсе не дамой, а вульгарной теткой из социальных низов, и все это было ему ясно как божий день с самого начала, только он забыл оповестить об этом Ватсона. «Но каким же образом?…» – недоумевает, нам на радость, глупый Ватсон, к стыдобушке своей доверчиво принявший отребье за леди и тем самым попавший в классовый просак. А вот таким, – поясняет великий человек, – что, переодеваясь в костюм знатной дамы, меняя манеры, выговор, внешность, прохиндейка забыла про обувь! Ведь настоящая леди никогда, никогда, даже впав в жестокую нищету, не позволит себе выйти из дому в стоптанных туфлях со сбитыми каблуками. Бедное, простое платье – да; скромные до слез манжеты – да; сиротская шляпка – да; но обувь!… Дама, дорогой мой Ватсон, узнается по ботинкам.
Такого рода откровения, такие сцены, особенно читанные в детстве, врезаются в память, становясь заповедями. Сраженные не столько даже нечеловеческой проницательностью сыщика, сколько высшей правдой его безжалостного приговора, мы сидим в кресле, опустив книгу на колени, ошеломленные, как Ватсон, – наш делегат, наш представитель, простоватый, как мы, недалекий, как мы, – пламя играет в камине и просвечивает сквозь его оттопыренные уши. Мудрый Холмс откладывает трубку с опиумом и достает из футляра скрипку, чтобы сыграть нам Мендельсона, или что он там задумал влить в наши-то, оттопыренные-то. Но мы не вслушиваемся в сладкие звуки. Он уже влил. Он уже отмерил нам положенную порцию опиума.