bookmate game

я не просто текст

Aleksandr Gorbachev
26Books184Followers
Я журналист и редактор и веду телеграм-канал про тексты (https://t.me/thedailyprophet). Многие книги я читаю здесь — не прошло и пяти лет (или прошло?), как возникло логичное решение завести полку.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст3 years ago
    Вторую «Новую критику» придумал, собрал и отредактировал мой друг и кумир Лев Ганкин. В отличие от большинства людей, пишущих по-русски о популярной музыке (включая меня), Лева — человек образованный, который реально может анализировать музыку с научных позиций. Собственно, вокруг этого устроен и сборник, в котором предпринята дюжина попыток поговорить о самой разной постсоветской поп-музыке именно с точки зрения того, как она звучит, и того, что это звучание означает.

    Мой фаворит — конечно, статья, которая, оперируя хардкорными (но доступными читателю) музыковедческими категориями, доказательно объясняет, что хитяра «Девочка с каре» — это в сущности тот же городской фольклор и почти буквально то же самое, что незабвенная песня «Кирпичики». Но есть и много другого интересного — и попытка зафиксировать наконец, что такое канон русского рока по версии «Нашего радио», и анализ музыкального оформления российского телевидения (и того, как это оформление работает), и неожиданный и тонкий анализ того, как российская поп-музыка поет и играет о Японии, и даже текст про ручную гармонику в местном блэк-метале.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст3 years ago
    ...Зыгарь отлично пишет — очень динамично и очень понятно; почти без сложных предложений, что само по себе довольно сложно (я так не умею). Ему как-то удается сочетать бодрость с нейтральностью. Именно это я имею в виду, говоря про учебник для детей и юношества: когда мой сын подрастет и спросит, почему в России все так, я, пожалуй, первым делом вручу ему именно эту книгу. Мне кажется, что автор что-то такое и имеет в виду — иначе зачем бы ему вплетать в повествование про конкретный электоральный сюжет примерно всю историю России между СССР и Путиным (причем вплетать именно в образовательном, а не напоминательном ключе).
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст3 years ago
    Вообще, это всегда очень интересно — найти новый угол зрения на что-то, что, казалось бы, привычно, знакомо и рассказано. Я вот сейчас занимаюсь разработкой документального сериала про футбольный клуб «Спартак» в 90-х — и надо сказать, что эти самые девяностые в таком ракурсе выглядят немного по-другому; из рифм и несовпадений складывается новое прочтение эпохи. Ну а Пузырев, бывший алкогольный корреспондент медиахолдинга РБК, смотрит на всю постсоветскую историю России через бутылку — и оказывается, что там есть все ключевые сюжеты времени. Патологическое возрождение дворянства в начале 90-х? Пожалуйста, вот судьба бренда «Смирнофф». Борьба за могучее советское наследие? Пожалуйста, вот драматический сюжет про «Столичную», переплетенный с большой политикой. Региональный сепаратизм и дикий капитализм? Собственно, вот Осетия. Лихие бандитские года? Вот татарские ОПГ, война бандитов и ОМОНа за ликероводочный завод, похищения, трупы. Возвращение государства при Путине? Вот загадочный и могучий человек по имени Игорь Чуян, для которого хорошо бы подошел мем «Его боялись даже чеченцы».

    Конечно, логично, что на водочном рынке все это находится. Я вот почти не пью водку — но даже для меня отдельные бренды намертво ассоциируются с определенным временем и определенной публикой. Есть эпоха «Гжелки» и эпоха «Путинки», есть люди «Белуги» и люди «Столичной». Логично — но ведь надо было до этого додуматься, это собрать и это написать; и написать замечательно. Расследовательская журналистика в России слишком часто сводится к труднопродирабельным текстам, где перечислены связи между разными ООО, а читатель не понимает, что это значит на русском и где там найти эмоцию. Так вот, книга Пузырева — образец текста, который в каком-то смысле именно что сводится к пересказу того, как менялись составы акционеров разных компаний, но благодаря авторскому стилю и умению приземлять бизнес-данные на реальные человеческие судьбы читается то как детектив, то как боевик, то как политическая комедия про авантюристов.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст3 years ago
    Вот казалось бы: сто лет назад все было совсем по-другому, особенно с точки зрения работы медиа — а книжка во многом про это (если понимать медиа предельно широко). А при этом каких-то параллелей масса. Окологосударственные люди организуют студенческие объединения, которые провозглашают, что университеты вне политики. Визуальная пропаганда эксплуатирует образов детей в военной форме. Газеты пугают некой Лигой самоубийц, которая играет с подростками в суицид, но полиция не находит никаких свидетельств ее существования за пределами литературы. Цензура лютует — и газеты ежедневно выходят с белыми полосами на месте статей. Вряд ли читателей затруднит провести конкретные аналогии.

    И это очень поучительно. Ведь кажется, что, например, «фейк ньюс» — это очень современный феномен: соцсети плюс кризис доверия к СМИ плюс новые способы создания социального авторитета и так далее. А на самом деле почти такая же проблема была во время Первой мировой — люди тоже часто охотнее верили слухам, чем фактам; государственная пропаганда тоже приспосабливала реальность под себя. А главное — в итоге (как часто бывает и сейчас) фейки начинали порождать реальность: «Слухи питали не только представления “темных” масс, но их повторяли в стенах Таврического дворца депутаты, агенты охранного отделения включали их в свои донесения, на основании которых Департамент полиции составлял отчеты и власти вырабатывали план действий».
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст3 years ago
    Вы будете смеяться, но в возникновении российской организованной преступности тоже виноват Сталин. Именно из-за того, что в 1930-х население тюрем резко выросло, а система ГУЛАГа связала всю страну, прежде существовавшая в довольно аморфном и регионализированном виде воровская субкультура была четко кодифицирована и даже в каком-то смысле централизована. Позже, ближе к концу сталинской эпохи и сразу после нее, к тому же случилась большая война «блатных», отказывавшихся сотрудничать с государством в любом виде, и «сук», которые на это сотрудничество шли; «суки» не без помощи лагерных администраций победили — и тем самым дали ход воровской системе, которая живет в постоянном симбиозе с коррумпированным госаппаратом…

    Во всяком случае, такую теорию выдвигает Марк Галеотти, британский эксперт по России, выпустивший сейчас книжку «Воры» про историю здешнего организованного криминала. Эта связка со сталинскими временами — пожалуй, самое интересное и неожиданное, что в этой книжке есть; по крайней мере, на макроуровне — остальная яркость тут спрятана в деталях: встреча с матерым чеченским киллером в аэропорту; история про то, как один из грабителей, поняв, что они ворвались в дом Михаила Круга и убили хозяина, сразу завалил подельника в надежде, что ему удастся избежать возмездия (не удалось); что-то еще. В целом «Воры» — это скорее социология криминала, чем нарративный рассказ: Галеотти расписывает, как могут быть устроены структуры банд (от более жестких вариантов, целиком завязанных на главаря и вертикальную интеграцию, до произвольно связанных сетевых формаций), рассказывает про основные этнические их подгруппы — грузины, чеченцы и так далее; и самую историю ОПГ излагает скорее не через героев и не через сюжеты, а через общественные сдвиги и макропроцессы: например, как Перестройка, сама того не желая, первым делом дала свободу именно ворам — или как уже в путинскую эпоху главными конкурентами ОПГ оказались не другие ОПГ, а силовики, которые сами начали действовать в том же режиме.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    «Формейшн» — это летопись сокровенного московского подполья, чей расцвет (если это можно так назвать) пришелся на 1990-е: «Соломенные еноты», «Резервация здесь», «Банда четырех», «Лисичкин хлеб», «Ожог», «Н.О.Ж.» — плюс еще большое количество сопредельных образований. Меня лично из всего этого всерьез задели только «Еноты» и отдельные песни остальных; творчество некоторых из героев книги (вроде Ермена Анти или Александра Непомнящего) вызывает скорее раздражение; но это совершенно и неважно: во-первых, все акценты в «Формейшне» расставлены четко; во-вторых, это книгу про этику настолько же, если не больше, чем про эстетику. И в этом смысле как раз очень ценно, что тут подробно прочерчена и генеалогия — от советской фантастики и тюменского панка к нынешним подпольщикам вроде группы «Ленина пакет», умудряющимся даже в интернет-эпоху сохранять заповедную кружковость, — и география (от Коньково до Казахстана), и идеология (от анархизма до правого поворота в НБП). Вообще, именно главы про контекст — про НБП и про «зАиБи» с их партизанским акционизмом — тут для меня были самыми ценными; возможно, потому что про самих «Енотов» я как бы уже и сам знал и даже писал — и при всем при этом их универсум столь глубок и подробен, что все равно не кажется исчерпанным: так, на сухом историческом уровне было бы интересно составить все-таки некую подробную дискографию их записей, а на концептуальном — почитать чуть больше про сложную связь текстов Усова с советской цивилизацией. Так или иначе, тот факт, что о «Соломенных енотах» существует уже полторы книжки, а, скажем, об Алле Борисовне Пугачевой в том же культурном поле — ни одной, знаменателен сам по себе.

    Еще две мелких структурных заметки на полях — которые, наверное, относятся даже больше к себе, чем к «Формейшну». Во-первых, любопытно вот что: при всей толщине своего культурного слоя песни «Соломенных енотов» в конечном счете всегда очень ясные (не равно — простые, но тем не менее). При этом всех, кто писал о них в последние годы, все равно сносит в немного громоздкий, переполненный отсылками и афористической культур-философией язык; наверное, в этом можно усмотреть еще одно свойство «енотовской» вненаходимости.

    А во-вторых, кажется, что этот формат — немного авторской речи плюс прямая речь героев, — в котором сделаны и «Песни в пустоту», и «Формейшн», и еще тонна хороших и плохих книг про музыку на русском языке — по гамбургскому счету все-таки очень лукавый. Те, кто его выбирает (я — не исключение; это вообще в первую очередь про себя), обыкновенно ссылаются на «Прошу, убей меня», но в том-то и нюанс, что там ведь нет никаких авторских преамбул. Никто ничего не осмысляет и не абстрактизирует: вот тебе жизнь и история во всей ее неприглядной реальности. Другой формат — собирать такие книжки репортажным способом, то есть — превращая фактуру из интервью в связное повествование от третьего лица; на такое здесь последовательно решается только Александр Кушнир, за что честь ему и хвала. Потому что серединный метод — это все-таки немного попытка посидеть на тех самых двух стульях: авторской воли не хватает на то, чтобы упаковать все собранное в полноценный нарратив (да, есть аргумент «меня там не было», но примерно вся традиция американского нон-фикшна говорит нам, что это не аргумент), но авторские амбиции слишком велики для того, чтобы не высказать свое мнение. «Я тут немного выскажу мнение, но вообще-то я не при делах». Повторюсь, «Формейшн» при этом — прекрасная книжка; совершенно точно одна из лучших, сделанных в этом жанре на русском языке. Но глобально, кажется, этот жанр пора бы уже куда-то сдвигать.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    По-русски наконец издали «Предотвращенный Армагеддон» — книжку советолога Стивена Коткина про распад СССР, первое издание которой вышло аж в 2001-м году (последнее творение Коткина — исполинская трехтомная биография Сталина; не знаю, будут ли ее переводить). Это по сути такое конспективное концептуальное изложение истории СССР и России с 1970-х по конец 1990-х, ценное в первую очередь именно этой временной рамкой: грубо говоря, тезис Коткина состоит в том, что весь российский сумбур и коллапс 1990-х — это не следствие «либеральных реформ», которые по сути так и не состоялись, а продолжение распада советской империи. Популярному тезису про то, что Путин — это Ельцин сегодня, книжка противопоставляет (неосознанно, конечно; писалась и издавалась она, когда этого тезиса еще просто не было) тезис, что и сам Ельцин, и уж тем более сформировавшиеся при нем российские элиты — вовсе не новые люди свободной эпохи, а все те же советский партийные бюрократы, только теперь уже не ограниченные никакой идеологией и партийной дисциплиной.

    «Конспективная» — важное слово: книжка быстрая и четкая; Коткин изредка не отказывает себе в удовольствии привести кое-какие яркие детали, но в основном ограничивается форматом «тезис и его доказательство». Для гуманитариев вроде меня это полезно в том смысле, что автор понятно и без занудства разъясняет все экономические процессы в позднем СССР (и России 90-х как его правопреемнице). Но про политику, конечно, всегда интереснее. Например, Коткин любопытно рассуждает о том, как Горбачев сгубила диалектика: с одной стороны, демонтаж монополии КПСС логично вытекал из следования ленинским идеалам, которым генсек был искренне предан, с другой стороны, именно уничтожение параллельной партийной структуры привело к коллапсу всего Союза, — именно она скрепляла его в единую систему, а вовсе не формальные госорганы. Вообще, в «Предотвращенном Армагеддоне» многое построено на том, что Горбачев и его команда не предавали советскую идеологию, а наоборот стремились ее очистить и вернуть к корням; мысль совсем неновая, но тут она проиллюстрирована очень выпукло.

    Гипотеза Коткина относительно России 1990-х тоже классная — хотя местами кажется, что он выбирает те источники, которые под нее больше подходят; например, в рассказе о ельцинских методах правления многое построено на мемуарах Коржакова и Костикова, а это большой вопрос — насколько им можно доверять и приводить эпизоды оттуда как однозначно реалистичные. Ну и еще смешно, что при желании эту книжку вообще-то можно трактовать как своего рода апологию Путина — во всяком случае, известную сентенцию о том, что тому пришлось спасать страну от развала, Коткин тоже вполне продвигает; как и ту мысль, что реальные либеральные реформы начали проводиться только в 2000-х годах. Полезно, в общем, иногда поглядеть на все это стороны — и из 2001-го (ну окей, 2008-го, когда вышло переиздание) года.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    Для разнообразия — отрицательная рецензия. «Кубрик» Джеймса Нэрмора — совсем какая-то ерунда. Хоть сколько-то интересны разве что главы про «Цельнометаллическую оболочку» и про «Сияние», и то в основном потому что автор пересказывает чужие интерпретации. В остальном — совсем не то, чего ждешь от книжки про величайшего режиссера в истории кино (субъективное мнение, простите). Много индустриального бубубу, которое, наверное, важно, если бы оно уравновешивалось какими-то эстетическими и смысловыми вещами, но нет — вместо этого Нэрмор до уныния подробно пересказывает содержание каждого фильма и больше интересуется особенностями их технического производства, чем содержанием.

    В общем, многое непонятно: ни то, зачем это вообще было написано, ни то, зачем именно эту книжку перевели на русский — что есть получше, понятно даже по тем ссылкам, которые Нэрмор у себя расставляет.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    В прошлом году в Ad Marginem вышла «Гранд-отель "Бездна"» — биография Франкфуртской философской школы, которая в значительной степени определила то, как мы (ну или хотя бы некоторые из нас) думаем про общество потребления, поп-культуру, а также функционирование общественных связей. Эту книжку мне не советовали, но я ее все-таки прочитал — и не жалею, хотя какие-то претензии ясны даже мне, плохо знакомому с первоисточниками (например, иногда автор начинает разговаривать сам с собой или делает очень уж механические логические связки).

    В целом название не обманывает. Внутри — подробный рассказ о том, как Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Герберт Маркузе и их последователи стали одним из важнейших мыслителей современности. Интереснее всего — биографические обстоятельства: от мелких деталей (Адорно очень любил бегемотов) до важных сюжетов, во многом определивших дальнейшие мысли геров книги — скажем, почти все первое поколение Франкфуртской школы так или иначе сопротивлялось прагматическому капитализму собственных родителей, зажиточных европейских евреев конца XIX века. Плюс интересно про то, какое влияние на ФШ оказали ранние, гегельянские работы Маркса, откуда взялась идея отчуждения и всякие проистекающие из нее построения.

    Дальше — тоже неплохо: становится яснее, как и почему идеи Школы менялись вследствие прихода Гитлера власти или, допустим, триумфа массовой культуры. Чуть поверхностно, но все равно доходчиво объясняется, как на идеологическую эволюцию авторов влияли вынужденные переезды и смены источников финансирования; когда возникает Адорно, протестующий против протестов 1968 года и вызывающий ментов к бунтующим студентам, получается смешная параллель с советскими диссидентами, которые часто становились в эмиграции ультраконсерваторами. Про Хабермаса, который как бы последнее поколение ФШ, рассказывается уже немного вскользь, зато все остальные идеи пересказаны достаточно подробно и ясно. Если честно, я понял, что вообще люблю такого рода книжки с пересказом чужих идей, хоть это, наверное, и грех.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    Основополагающая книга великого французского философа, способная всерьез поколебать представления о том, как устроен мир. Тезис о том, что весь мир вокруг нас и наше восприятие реальности так или иначе сконструированы определенными институтами и агентами, в 2018 году может показаться очевидным — но во-первых, книга писалась, когда он таковым не был, а во-вторых, тут важна конкретика. Фуко подробно и блистательно анализирует, как в XVIII-XIX веках в западных обществах появились современные институты уголовного права (и в первую очередь тюрьма) — и показывает, как через них общество пропитал новый, особенно внимательный типа власти и надзора; совсем огрубляя, то, что кажется правом, после прочтения Фуко начинает выглядеть как принуждение. Если еще проще: Фуко показывает, что привычная подростковая сентенция «школа — это тюрьма» — это не просто штамп, а буквально так и есть.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    У издательства Ad Marginem и музея «Гараж» есть очень симпатичная серия Minima — маленькие умные книжки в пределах ста страниц, помещающиеся в задний карман джинсов. Сам себе такое покупать будешь разве по случаю, но в дом они как-то умеют проникать; вот и у меня на тумбочке несколько месяцев провалялась изданная в этой серии работа Клиффорда Гирца «Глубокая игра. Заметки о петушиных боях у балийцев» — и сегодня я ее наконец прочитал. Времени это занимает меньше, чем иные лонгриды, а смысла дает сильно больше, чем многие из них. (Говорят, это любимая работа замечательного российского ученого и просветителя А. Л. Зорина; трудно себе представить рекомендацию лучше.)

    Название — не метафора: Гирц, важный антрополог второй половины ХХ века и автор концепции насыщенного описания, здесь действительно подробнейшим образом описывает и анализирует петушиные бои, которые являются одним из любимейших досугов нативных жителей Бали. (Сначала Гирц еще и описывает, как им с женой удалось стать для жителей балийского села «своими» — они вместе прятались от полицейских, прервавших формально запрещенный бой и искавших зачинщиков; очень классная история.) Смыслов Гирц в этих боях находит миллион, постоянно переходя на еще более глубокий уровень анализа: бои — это и важное социальное явление, закрепляющее социальные связи и утверждающие статусы; и небольшая модель социума; и способ самоорганизации; и — самая важная, кажется, для автора мысль — текст. Гирц очень убедительно показывает и доказывает, что не только антрополог способен вычленить в том, как устроены бои и сопутствующая индустрия (прежде всего — пари, которые заключают между собой все зрители), изображение устройства балийского общества, но и для самих балийцев это зрелище, которое рассказывает историю про них самих, выступает как пространство, где возможна такая специфическая социальная саморефлексия.

    Вообще, не знаю, писал ли кто-нибудь об этом, но мне показалось, что «Глубокая игра» — это лучшее объяснение того, почему для нас важен современный спорт и как он работает. То есть вот правда — рассуждения про петушиные бои элементарно переносятся на английскую премьер-лигу или Олимпиаду. По сути, Гирц глубоко, неожиданно и парадоксально отвечает на тот самый остранняющий вопрос старика Хоттабыча — «что будут делать с мячом эти двадцать два столь симпатичных мне молодых человека».
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    Усовестившись укором С. Смирнова, открыл — и проглотил за три дня: как говорят в таких случаях, unputdownable; все написано и построено так, что семнадцать лет, которым посвящена книга, с одной стороны, проходят перед глазами очень быстро, с другой — кажутся невероятно насыщенными событиями, местами (собственно, в случае самого 1917 года) до абсурда. Так оно, видимо, и было.

    В России очень мало исторической журналистики, попыток именно по-репортерски описать историю — с ходу могу вспомнить разве что Леонида Юзефовича, который такие вещи делает по-настоящему гениально. У Зыгаря задача в каком-то смысле еще сложнее — он берется за события, которые, с одной стороны, вроде как всем известны, более того, давно и прочно беллетризированы и мифологизированы, с другой, именно благодаря этой мифологизации к ним очень трудно прорваться, превратить их во что-то живое. В «Империи» это, по-моему, получается — прежде всего засчет именно что журналистского внимания к деталям (по-моему, впервые столько выделял для себя цитат) и построения повествования через людей: книга складывается как мозаика из разных судеб; вероятно, более рачительный автор рецензии мог бы посчитать, сколько там оптик (то есть героев, как бы глазами которых мы смотрим на происходящее); я готов только сказать, что их ровно столько, сколько нужно на отведенный объем — немало, но и не настолько много, чтобы запутаться в основных персонажах.

    Начинает Зыгарь аж с 1900 года — и конкретно 1917-му посвящены только последние две, кажется, главы; в этом смысле «Империя» хорошо работает в тандеме с тем же Мьевиллем, у которого как раз сильно не хватает бэкграунда и контекста. Тут с ними как раз все хорошо — хорошо понятно, откуда появляются первые российские партии, по-американски кропотливо выведен бэкграунд главных героев (включая происхождение и родителей), последнее поколение Романовых явлено во всем его странном многообразии — ну и так далее. Особенно подробно прописана культурная жизнь, которая явно интересна автору не меньше, чем политическая; собственно, если говорить о претензиях к книге, то, пожалуй, можно было бы поспорить с выбором Гиппиус и Дягилева как героев и подробными хрониками их жизней — это при том, что толком понять, почему Россия вступила в Перввую мировую, почему война началась и почему ей сопутствовал такой подъем патриотизма, из книги затруднительно. И это не очень хорошо — потому что «Империя» тоже, конечно, во многом такой популярный и захватывающий учебник истории, а учебник такие вещи объяснять должен; с другой стороны, это одна из немногих претензий.

    Любопытно, что начинается книга Зыгаря с отлучения Толстого от церкви — любопытно с той точки зрения, как соотносится концепция истории автора книги с толстовской. Для Зыгаря (во всяком случае, как это, кажется) следует из тандема «Всей кремлевской рати» и «Империи») история — это, с одной стороны, именно про действия отдельных акторов-героев; с другой, не столько про их сознательный расчет, сколько про совокупность случайностей. Иными словами, история — это прежде всего история ошибок и непониманий, а не решений и прозрений. В эпилоге автор четко обозначает, что исход 1917 года был не единственно возможным, что существовали определенные развилки, где все могло пойти по-другому; интересно в этом смысле было бы узнать, могла ли пойти по-другому история большевиков уже во власти — и не привести к Сталину (гораздо более болезненный и в каком-то смысле более актуальный вопрос). Но это уже, наверное, в следующих сериях.

    Наверное, отдельно надо сказать про приснопамятные сноски, в которых проводятся параллели между началом ХХ века и современностью и которые многих раздражают. Возможно, сказались завышенные ожидания (в том смысле, что я ждал худшего); возможно — то, что я читал книгу в электронном виде, и сноски не лезли в глаза (на них надо было кликать), но, по-моему, они вполне терпимы — и их совсем немного. Да, кое-где Зыгарь проводит слишком грубые аналогии — но есть и моменты, где его замечания кстати: скажем, меня и правда поразила где-то в начале цитата из некой демонстрантки, которая говорит — мол, а чего страшного, если что, посидим в кутузке, мы знаем, что в русских тюрьмах не пытают. К этому тезису, как выяснилось, есть претензии, но, как по мне, он показателен и без экстраполяции — понятно, что сейчас ни один политически активный человек в России не произнесет фразу «мы знаем, что в русских тюрьмах не пытают».

    В любом случае, надо полагать, что ключевая функция «Империи» — просветительская (делаю этот вывод исходя из того, что последний год Зыгарь занимался именно просветительским проектом по теме), и с ней книга, по-моему, отлично справляется. При всех ее громадных размерах она не только и не столько дает ответы на все вопросы, сколько заставляет задавать новые. Как так вышло, что Керенский за четыре месяца превратился из самого популярного политика России в самого непопулярного? (Кстати, про это только что вышла книжка у прекрасного историка и одного из главных специалистов по этому времени Бориса Колоницкого.) Каким было поведение Русской православной церкви в 1917 году? Как большевики выполняли свое обещание добиться немедленного мира? Каким было движение за самоопределение наций — и как из него в итоге получился Советский союз? Все эти темы «Империя» намечает и как бы открывает — но вызывает желание дальше копаться в них самостоятельно. Лучшего эффекта для такой книги пожелать сложно.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида, американского журналиста-активиста, оказавшегося в России ровно осенью 1917 года и видевшего все происходящее своими глазами. Его активистские увлечения и конкретно огромная симпатия к большевикам, конечно, сильно влияют на книгу — и риторически (порой автора, хоть книга и написана в 1919 году, вроде как еще до формирования торжественного советского канона, срывает в почти сорокинского толка славословия), и содержательно (некоторые байки, рассказанные с чужих слов, больше похожи на пропаганду, чем на свидетельства очевидцев). И тем не менее, это очень ценный взгляд — во-первых, все-таки чужой, не вполне вовлеченный во все перипетии российской политики; во-вторых, все-таки журналистский, стремящийся все увидеть своими глазами и предоставить слово всем сторонам конфликта. Рид заходит в осажденный Зимний, едет в Царское село, откуда, как ожидается, должны наступать войска, поддерживающие Керенского, ходит по многочисленным митингам и заседаниям — и все это описывает в ярких коротких сценках. Кстати, правда коротких: «Десять дней» — еще и хорошее свидетельство того, сколь другим был подход к нарративной журналистике, когда она только начиналась; очевидно, что, если бы эта книга писалась на несколько десятилетий позже, при всей той же фактуре она была бы гораздо длиннее попросту из-за обилия дополнительных деталей.

    Помимо этой живой динамики ценна книжка Рида прежде всего двумя вещами. Первое — ощущение Петрограда помимо революции; у Зыгаря (о котором позже) это тоже немного есть, но у Рида как у человека внутри ситуации все-таки больше: мы видим город, в котором, с одной стороны, решается судьба страны и который, вообще говоря, скоро могут оккупировать, при этом в нем вовсе не останавливается совершенно обычная, будничная жизнь. Самый в этом смысле милый момент — когда Рид пишет чуть ли не про само 25 октября: мол, проснулся поздно, у меня были на этот вечер билеты в театр, но я в итоге решил все-таки не ходить — на улицах было интереснее. И второе — описание того, что происходило сразу после захвата власти в большевиками, буквально в следующие несколько дней. И Мьевилль, и Зыгарь заканчивают повествование более-менее ровно 25 октября — прием понятный и легитимный, но ведь последующее не менее интересно, чем предшествующее, и Рид дает повод заинтересоваться им еще больше, заканчивая ровно на альянсе большевиков с левыми эсерами на втором Съезде крестьянских депутатов. Что случилось с этим альянсом дальше — мы примерно представляем; каким был путь к этому случившемуся, хочется узнать немедленно.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    Прочитал нашумевшую книжку «Sapiens» — обозрение истории человечества с космической высоты (то есть в максимально широких масштабах) в исполнении Юваля Ноя Харрари, профессора Еврейского университета в Иерусалиме и автора соответствующего курса лекций на «Курсере». Собственно, устность текста Харрари тут местами чувствуется — но это скорее плюс.

    Книжка, безусловно, любопытная — хотя бы тем, что максимально четко все систематизирует и позволяет уложить в голове эту самую краткую историю человечества, по ходу дела опровергая ряд стереотипов и отстаивая ряд полезных ценностных положений (например, тут тонко, без активистских перегибов написано и про патриархат, и про развитие капитализма). Самое интересное, пожалуй, — это первые главы: я вообще обычно не очень люблю про доисторическую эпоху, но Харрари рассказывает про нее с помощью действительно захватывающих парадокс; выясняется, например, что и ранним хомо сапиенс была свойственна редкая агрессия в отношении окружающей среды — и значительное количество видов животных были уничтожены еще до всяческих промышленных или научных революций. Еще Харрари хорошо показывает, что сапиенс — не столько вершина эволюции, сколько вид, сумевший по тем или иным причинам пережить или истребить другие аналогичные виды; и причины эти — прежде всего (ха-ха) в умении рассказывать друг другу истории, создавать коллективные мифы, позволяющие, в свою очередь, создавать массовые сообщества, способные на сильно большее, чем отдельные общины.

    С другой стороны, есть ощущение, что при всем своем внимании к роли нарратива и культуры Харрари в какой-то момент все же отдается сциентизму: начиная где-то с Нового времени он рассказывает эту самую краткую историю прежде всего как историю взаимодействия науки и политэкономии, почти забывая про роль культуры и медиа в изменениях человечества; про интернет тут и вовсе примерно полабзаца — и вряд ли это легитимный подход, даже если воспринимать историю человечества в масштабах тысячелетий. Я как-то особенно резко почувствовал нехватку культурных смыслов еще и потому, что следующим номером начал наконец осиливать пятикилограммовый ад-маргинемовский фолиант «История искусства с 1900 года». Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз — вряд ли скоро.

    (Впрочем, читатели сообщают, — спасибо! — что про культуру и интернет много в книжке «Homo Deus», которая писалась в пару к «Sapiens».)
    Aleksandr Gorbachev6 years ago
    Купил и проглотил за полчаса (главный одновременно плюс и минус графических романов — то, что стоят они дороже обычных, а читаются гораздо быстрее) «Газель смерти» — комикс про приключения панка, анархиста и, как выражается Павел Пряников, честного человека Дениса Алексеева и его «Газели», на которой он несколько лет возил в туры по России и Европе самые дикие, странные и никому не нужные группы. По-моему, замечательное произведение — и не только из-за выдающейся коллекции подпольных баек, хотя имеют место и они: драки, пожары, провинциальные менты, у которых на заднем сиденье лежит и пахнет человеческая какашка, ну и так далее. Неожиданнее и удачнее всего то, что эти байки собраны во вполне себе цельный и, в общем, не столько лихой, сколько печальный рассказ о том, что свобода в ее максимально антирыночном понимании всегда приносит с собой в первую очередь усталость. А еще — о любви, которая тут приходит и уходит так же неожиданно, как финские панки вдруг начинают дружить с гопниками-соседями по электричке. Конечно, если бы про «Газель смерти» сделали бы полноценный вербальный лонгрид — было бы тоже очень полезно и интересно; с другой стороны, для российского комикса, насколько я понимаю, это вещь во многом новаторская — и, кто знает, может, инспирирует дальнейшие сочинения такого рода; уж что-что, а вдохновлять романтически настроенных молодых людей «Газель смерти» точно должна.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    Последним, наверное, прочитал книгу Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не закончилось» — но если все-таки не последним, то дичайше рекомендую; с точки зрения насыщенности смыслами и умения понятно объяснять захватывающе сложные вещи это редчайший экземпляр.

    Как, наверное, уже везде многократно написали, Юрчак сумел любопытно поставить вопрос, задавшись целью объяснить парадокс: как так получилось, что советские граждане одновременно искренне верили в вечность страны, в которой жили, — и оказались хорошо подготовленными к ее распаду. Ответ, который автор формулирует, попутно очень увлекательно вводя читателя в интеллектуальный контекст современной культурной антропологии, заключается в том, как именно существовали авторитетный дискурс и символические системы в позднем социализме: с одной стороны, разнообразные политические отправления были предельно ритуализованы и стандартизированы, вплоть до того, что речи и статьи повторяли друг друга дословно; с другой стороны, эта формализация и выхолащивание содержания приводила к тому, что Юрчак называет перформативным сдвигом, — пустые идеологические структуры начинали наполняться самыми неожиданными смыслами и идеями, таким образом обеспечивая легкость своего будущего падения, произошедшего, как только автоматизм системы был нарушен и была предпринята попытка акцентировать давно потерянное содержание.

    Впрочем, мне тут важнее сказать даже не это — в конце концов, глуповато пересказывать содержание по-настоящему умной книги; к тому же, там еще и масса по-настоящему любопытных примеров из дневников, комсомольских будней и прочих случаев советского бытия. Как мне представляется, эта книжка чертовски важна не только чисто содержательно, но и этически, что ли. Потому что Юрчак, во-первых, регуманизирует советского человека, homo soveticus, которого что публицистика, что определенный тип культурных исследований превратили в плоского лицемера, существовавшего исключительно в пространстве бинарных оппозиций; демонстрирует, что реальность была на порядок сложнее, чем на советских карикатурах, и что подавляющее большинство граждан не были ни искренними коммунистами, ни диссидентами — а кем-то гораздо более тонко настроенным. Во-вторых, уже в более глобальном смысле, «Это было навсегда» — это апология многозначности, многомерности человека, общества и культуры; веская и убедительная отповедь безоговорочности; крайне аргументированное доказательство того, что самое интересное и важное всегда происходит где-то в полутонах, противоречивостях, мерцаниях. Осознания этих обстоятельств чертовски не хватает современным российским общественным дискуссиям — хоть в зоне государственного, хоть в зоне условно протестного; книжка Юрчака крайне весомо объясняет, почему помнить об этом необходимо.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    Роман Алексея Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него» последние пару месяцев передают по виртуальным рукам, как несколько лет назад передавали великую книжку «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова: то один хороший человек напишет и восхитится, то другой. Великой книжкой «Петровых» я бы все-таки пока не назвал — но внимания она точно заслуживает; во всяком случае, это редкое художественное произведение, про которое хочется еще и написать здесь.

    Конечно, надо сказать базовые вещи. Это очень хорошо и очень по-своему написано; я уже писал тут как-то, что дельную художественную вещь всегда видно по первой фразе, и «Петровы» — как раз тот случай. «Стоило только Петрову поехать на троллейбусе, и сразу же возникали безумцы и начинали приставать к Петрову», — вот такое обманчиво простое, обаятельно абсурдистское, слегка изломанное, трогательно избыточное, по-хорошему неловкое письмо доминирует во всем романе, местами достигая изрядных высот и по части комизма, и по части точности. Люди любят, когда литература ловит какие-то вещи, «как в жизни», и Сальников умеет это делать с мелкими, но важными ощущениями. Например: «Вообще, у Петрова возникало ощущение, что родители растили его только для того, чтобы он зачал им внука, если бы внука можно было получить как-нибудь опосредованно, избегнув возни с самим Петровым, — родители бы с удовольствием последовали этому рецепту».

    С какой-то точки зрения хватило бы и этого — и где-то до экватора романа кажется, что больше тут ничего и нет: остроумно сочиненная черная комедия из жизни обычно-необычной екатеринбургской семьи с периодическими отходами в сюрреализм и очень ловкой композицией, которая в итоге собирается, как трехмерный паззл. Во второй половине, однако, — особенно после пятой главы, про юность Петрова и его друга Сергея, безусловно лучшей во всем романе, — начинает складываться и некий надсюжетный важный смысл. Смысл этот, кажется, примерно вот в чем. В российской публицистике 2000-х было распространено слово «хтонь»; кажется, как и многие другие, его крепко ввел в оборот Юрий Сапрыкин в своей колонке. Из нее следует, что хтонь — это «темная, подземная, иррациональная сила, управляющая жизнью страны», но в современном русском смысл быстро вымывается, и мне кажется, что употребляли его (и я сам, брат, из этих) в качестве такого интеллигентного синонима слову «быдло»; для обозначения неких «простых» людей и их потайной и жуткой жизни, одним из проявлений которой является невольное, но несокрушимое обеспечение легитимности действующего русского государства.

    Так вот, «Петровы» — это в каком-то смысле роман про эту самую хтонь, только эта самая сила тут, да, иррациональная, но в каком-то странном, абсурдистском опять же смысле светлая и вполне себе земная. Герои «Петровы» — автослесарь, библиотекарша и их круг общения — те самые «простые» люди, которые тут выписаны без малейшей снисходительности; при том, что это в целом удивительный и удивляющийся текст, он нисколько не подвергает сомнению легитимность своих героев (в отличие от них самих, то и дело предающихся размышлениям о своей обыденности). И напротив: Сальников умеет увидеть красоту этой самой иррациональности; тайную энергию этой самой хтони; какую-то подспудную глубину. Все это, наверное, пошловато звучит, но это потому что я не умею толком доформулировать — Сальников все делает очень тонко, и «Петровы» получаются одновременно похожими и на Мамлеева с его лезущей изо всех щелей родимой жутью, и на Иванова с его умением увидеть литературу в российской обыденности. Если угодно, «Петровы» — это роман, гуманизирующий слякоть. Нужная штука.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    Взахлеб, буквально за пару дней прочитал «Войны за Иисуса» Филиппа Дженкинса, которую давно откладывал (особенно хорошо пошла на контрасте со «Смертью и жизнью американских городов» Джейн Джейкобс — важная, конечно, книга, но бесконечно занудная). По-голливудски интересная история того, как христиане в IV-VI веке пытались договориться о природе Христа: был он Богом, человеком — или и тем, и другим; и если последнее, то в каких пропорциях и взаимоотношениях находились две природы.

    Дженкинс как будто бы рассказывает о мелочи — именно о спорах вокруг природы Христа; история принятия догмата о Троице тут затрагивается по касательной, до разделения церквей остаются сотни лет. Впрочем, быстро становится понятно, что это не мелочь — за буквально одну греческую букву, отличающую одно определение от другого, люди бунтовали, бились и умирали на протяжении десятков лет. В «Войнах за Иисуса» убедительно показано, что в этом нет ничего нелепого или анахроничного: дело не только в том, что похожие вещи прямо сейчас продолжают происходить в исламе, но и в том, что наши собственные споры вокруг, например, свободы рынка, быть может, менее кровавы, но не менее ожесточенны, а именно религиозное знание было в эпоху, описываемую Дженкинсом, главным в иерархии знаний. Книгу быстро начинаешь читать как микроисторию идей, написанную, как боевик.

    Другой важный момент — мощные интеллектуальные повороты. Как только ты начинаешь убеждаться, что глобальные изменения доктрины напрямую связаны с политикой и вообще зачастую обусловлены какими-то совсем сиюминутными факторами (главный пример, который Дженкинс приводит аж дважды, — если бы лошадь императора Феодосия не споткнулась и он бы с нее не упал, монофилиты, то есть сторонники того, что у Христа была одна, божественная природа, победили бы), автор вдруг четко показывает, что так, да не так: патриархи и епископы вырабатывали свою позицию прежде всего в диалоге и спорах друг с другом — и зачастую были готовы претерпевать за свои убеждения самые адские муки.

    Еще потрясает то, насколько хорошо сохранилась хроника событий, происходивших, на секундочку, полторы тысячи лет назад. Вселенские соборы зафиксированы вплоть до конкретных реплик из толпы — а потом временами ощущение, что читаешь репортаж со съезда народных депутатов СССР конца 80-х (то есть с очень интересного съезда). Есть и эпизоды, достойные российского парламента 90-х, — например, так называемый отмененный Второй эфесский собор, Собор разбойников, на котором власть захватил александрийский епископ Диоскор и заставил братьев по вере буквально силой отречься от прежних доктрин, наплевав на мнение Рима.

    Ну и вообще: к концу книги начинаешь довольно хорошо понимать, чем отличались воззрения антиохийской школы (идеология которой победила, хотя сам город пришел в упадок еще до начала второго тысячелетия) от александрийской (которую в итоге одолели мусульмане), как делилась власть между епископатами Рима и Константинополя, откуда взялись копты и какую роль в истории сыграли женщины по имени Пульхерия и Евдоксия. И ей-богу, это полезное знание — помимо прочего, «Войны за Иисуса» очень понятно объясняют, как так вышло, что поначалу (и логичным образом) основные центры христианства существовали на Ближнем Востоке, а через несколько сотен лет эта религия почти целиком переехала в Западную Европу.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    Джон «ноубрау» Сибрук написал теперь книжку о музыке, называется «Машина песен», русский перевод вышел в Ad Marginem. По прочтении окончательно становится понятно, в чем одновременно сила и слабость Сибрука. С одной стороны, он умеет хлестко формулировать какие-то важные культурные парадоксы про современность: сначала было «культурных иерархий больше нет, Бах и Дженнифер Лопез существуют в одном пространстве»; теперь, условно говоря, — «все популярные песни пишут одни и те же люди». С другой, от этой хлесткости возникает неизбежный редукционизм — плюс Сибрук все-таки не может отказать себе в удовольствии немного привстать на табуреточку и напомнить, что в наши-то времена все было по-другому, не то что нынешнее племя.

    Плюс к тому — типичная проблема статей-ставших-книгами: объем несколько раздут, и количеству собранного материала не вполне отвечает (так, в какой-то момент становится ясно, что поговорил Сибрук для книги с десятком примерно человек, не добравшись даже до некоторых из артистов, о которых пишет, — до Рианны, например; многое цитируется исключительно по вторичным источникам). В результате — интересный рассказ о том, как группа шведских продюсеров придумала, как совместить грув популярного R'n'B с европейским мелодизмом и сорвала на этом куш (главный тут герой — бывший хард-рокер под псевдонимом Макс Мартин, пишущий бестселеры уже 15 лет подряд); любопытное погружение в то, как конкретно работают продюсерские команды, в которых за каждый элемент песни — бит, мелодия, текст и так далее — отвечают разные люди; забавные анекдоты про карьеру Рианны и нескольких менее известных лиц; совсем уж дефолтный экскурс в мир корейской поп-музыки. По-настоящему интересно было бы добавить к рассказу о разных типовых случаях атипичные — откуда взялся феномен Crazy Frog, например? или, например, чем все-таки хиты отличаются от не-хитов на уровне их восприятия мозгом (кроме того, что их крутят по радио)? — но автор ими не задается: сказано же, что сила его — в максимально обстоятельном выпячивании заданного тезиса.

    Интересно, что даже полноценного злодея Сибрук почему-то решил не выводить: один из героев книги — продюсер Доктор Люк, которого еще до публикации его подопечная певица Кеша обвинила в сексуальных домогательствах и постоянном эмоциональном насилии; однако об этом эпизоде Сибрук рассказывает с поразительным для американского журналиста сочувствием к обвиняемому — мол, так и непонятно, было там чего-то и нет (понятно действительно не вполне; тут скорее интересно нарушение традиционных риторических стратегий, применяемых в таких случаях, — видимо, к моменту появления обвинений автор уже слишком был близок к герою). Ну и вообще: хоть Сибрук явно и имеет в виду, что все эти «фабрики хитов» — дело сомнительное, если не вовсе вредное, все-таки правила журналистской объективности он почти везде блюдет, и ощущения от «Машины песен» в итоге вполне деловые и будничные: люди работают.

    Раз такое дело, заодно пожурю издателей за ряд прискорбных косяков с переводом — мелочи вроде фразы «Spotify, музыкальный стриминговый сервис компании Netflix» легко бы отловил любой знакомый с предметом фактчекер, а впечатление от в целом очень добротного перевода они неизбежно портят.
    Aleksandr Gorbachevadded a book to the bookshelfя не просто текст6 years ago
    Едем в Камбоджу, прочитал в этой связи «Брата номер один» — подробную биографию Пол Пота, написанную американским историком Дэвидом Чендлером. Пол Пот и его режим давно уже превратились в один из самых страшных мифов ХХ века — и Чендлер этот миф, разумеется, не разоблачает, но полезным образом уточняет. Да, три года правления «красных кхмеров» обернулись чудовищными жертвами среди населения Камбоджи и вообще полным ужасом, но то было скорее не спланированное уничтожение предполагаемых противников и просто ненадежных социальных элементов (хотя и его хватало), — а скорее провал всех планов руководства Демократической Кампучии, которое в основном состояло из получивших довольно поверхностное западное образование людей, толком не разбиравшихся ни в политике, ни в экономике и посчитавших, что если им за несколько лет удалось захватить власть в стране, то и заданные планы по превращению Камбоджи в рисовую сверхдержаву освобожденные люди, выселенные из городов в поля, выполнят. Вышло, разумеется, по-другому.

    Обращают на себя и еще несколько любопытных моментов в биографии Пол Пота / современной истории Камбоджи:

    1) Количество темных мест в истории Салота Сара, родственника королевских придворных и популярного школьного учителя, который и взял себе в итоге революционный псевдоним Пол Пот. То есть вплоть до момента его прихода к власти Чендлеру регулярно приходится разводить руками и говорить: что он делал в это время, не вполне понятно. Более того — никто из знавших Салота Сара до его ухода в глубокое подполье и начала вооруженной борьбы во власть не характеризует его как человека не то что с диктаторскими замашками, а просто хоть сколько-нибудь выдающегося. Ну да, он был талантливым учителем с заметным риторическим даром, но не более того — и уж точно был средним учеником и никак не выделялся среди ровесников и даже товарищей по коммунистическому движению во Франции. То ли это сюжет про банальность зла — то ли про феноменальную способность к мимикрии; и теперь уже и не поймешь.

    2) Как становится ясно из книги, все современные жуткие приключения Камбоджи, включая пол-потовский период, во многом определяются отношениями этой страны с Вьетнамом — там сплошная нераздельность и неслиянность; фактическая связанность судеб двух наций, перемешанная с их сложными чувствами по отношению друг к другу. В конце концов, красных кхмеров во многом пришли к власти потому, что вьетнамские товарищи поддерживали их ресурсами в течение полутора десятка лет, — но быстро выяснилось, что все это время Пол Пот и его команда тихо ненавидили вьетнамцев, позволявших себе поучать камбоджийцев; отношения накалились и в итоге привели к тому, что все те же вьетнамские товарищи режим Пол Пота демонтировали.

    3) Ну и история про то, что человек, которого весь западный мир считал примерно хуже Гитлера, после того, как его лишили власти, еще двадцать лет то вел войну в родной и чужой стране, то (пусть за кулисами) участвовал в политической жизни Камбоджи и мирных переговорах, а в итоге, пусть и покинутый даже товарищами по партии, умер своей смертью, все-таки удивительная. Что называется, к вопросу об исторической справедливости.
fb2epub
Drag & drop your files (not more than 5 at once)