Изгнание из рая уединённого чтения

«Бескрайние колхозные поля.
Появляется колонна тракторов — на помощь селу идут рабочие с завода.
Колхозники радостно встречают их. Совместными усилиями механизаторов и полеводов собран богатый урожай.
Завершение уборки ознаменовано радостным праздником урожая».

Этот не самый увлекательный текст — либретто танцевальной
постановки «Праздник урожая», поставленной в 1950-е годы на Челябинском
тракторном заводе. Сомнительная драматургия и идиллический сюжет — так партийные работники и представляли себе художественную самодеятельность.

После войны классический танец оказался жертвой советской идеологии и носителем ценностей нового человека. В Адыгее писали: «женский танец, который ранее выглядел бедным в сравнении с мужским, теперь стал более темпераментным, обратился новыми чертами. Появилась на первый взгляд незначительная деталь — юноша дарит девушке цветок. А ведь прежде такой сцены быть не могло. Только новое, равноправное положение женщины-горянки породило эту деталь».

Реликты института художественной самодеятельности, построенного в СССР в 1930-е. проникли и в постсоветскую Россию. Даже детство многих миллениалов озарено самодеятельными утренниками, полудобровольным участием в массовых празднествах по сомнительным сценариям на сценах учебных заведений среднего и высшего звена.

В лесу каждого героя ждет последнее испытание: Зигфрид встречает дракона, Тристан и Изольда — отшельника, а Красная Шапочка — волка. Культовый философ Элиас Каннетти упоминает, что «особое внимание уделяется образу леса в немецкой культуре: массовым символом немцев было войско. Но это было больше, чем войско, — это был марширующий лес. Ни в одной из современных стран чувство леса не сохранилось так живо, как в Германии. Прямизна и параллельность вертикально стоящих стволов, их плотность и численность наполняют сердце немца таинственной глубокой радостью». Если, по мнению Освальда Шпенглера символ русской души — степь, а арабской — пещера, то дремучий лес или готический собор давно связан с фаустовской душой.

Книга палеоботаника Хансйорга Кюстера, профессора ганноверского университета, охватывает период в 400 миллионов лет. История леса как ресурса, экономической и эстетической ценности, политического оружия начинается с силурийского геологического периода, когда появились первые растения и зелёный ковёр стал покрывать поверхность нашей планеты, и продолжается сегодня, когда экосистеме леса угрожает промышленность и нерациональное природопользование. В этом пространстве периодически или постоянно живут и умирают персонажи этой книги – сосна и липа, дуб и бук, Тацит и Геродот, Гёте и Гёльдерлин, Фридрих Великий и Гитлер. Разговор об истории леса пройдет в окружении потомков тех деревьев, о которых и писал Хансйорг Кюстер.

«Представим, что однажды, после ядерной войны, на нашу ставшую безжизненной планету прибывает некий историк-инопланетянин, чтобы выяснить причины катастрофы… Поработав известное время с уцелевшими материалами, наш наблюдатель заключит, что последние 200 лет истории человека на планете Земля останутся совершенно непонятными, если не разобраться прежде в смысле термина „нация“ и его производных. Термин этот, надо полагать, обозначает нечто весьма существенное в человеческом бытии. Но что именно?» — спрашивает историк Эрик Хобсбаум.

В 19 веке национальный принцип перекроил карту Европы, возникли одни мощные национальные державы (Италия и Германия), распались по национальному признаку другие (Австро-Венгрия и Османская империя). С расцветом промышленного производства, практически все нации, которые выделились в государства, могли зарабатывать в рамках своих национальных экономик: Малые нации — баски, шотландцы — поглощались крупными государствами или существовали в качестве «революционных наций». В своей исследовании Хобсбаум показывает, как идея национализма стала идеологической основой для многих политических систем XXI века.

В своем программном исследовании французский антрополог Марк Оже рассказывает о зонах «не-жизни»: аэропортах, торговых центрах или поездах. По мнению Оже посетитель/пассажир/гость в этих зонах предоставлен сам себе, он добровольная жертва анонимности и одиночества среди других пользователей современного мира.

«Нам выдали брюки и курточку. И дали нашивку: «OST». Знаете, как мы ее называли? Остерегайся Советской Твари» – так переводила знак OST одна из миллионов, угнанных на принудительные работы в Германию с оккупированных территорий во время Второй мировой войны.

«Человек, вышедший из лагеря с таким знаком, сразу оказывался под пристальным взглядом немецкого обывателя – не нарушает ли он наложенных на остарбайтеров запретов».

За остовцами будут следить и после возвращения в СССР. После победы они останутся в серой зоне умолчания, слежку за репатриантами отменят только после смерти Сталина, статус этих людей до сих пор в России не узаконен.

О тех, кто стал чужими в своей стране – в книге, собранной сотрудниками общества Мемориал, лауреате Просветителя-2017 «Знак не сотрется: судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах».

«What are you looking at?» написано на известной картинке Бэнкси. Камеры наблюдения – уже привычные конкуренты человеческого зрения. Фейсбук может спросить вас: видите ли вы на картинке adult-контент или все ок? Прогресс наделил машины зрением без взгляда – способностью анализировать окружающую среду, автоматически интерпретировать события: в промышленном производстве, в управлении товарными потоками или в военной робототехнике. Если процесс зрительного восприятия разложить на смотрение и видение (анализ увиденного), то «машины зрения» Поля Вирильо – это конкуренты в битве за понимание мира.

Социолог, вслед за Вальтером Беньямином, рассказывает о тотальной фрагментации зрения в XX веке. Культовый теоретик медиа Маршалл Маклюэн в 1964 году приветствовал технологическое расширение человеческих чувств. Спустя тридцать лет Вирильо с тревогой отмечает затмение восприятия и предвосхищает повсеместное проникновение пост-правды. Будут ли машины судить о следующем поколении людей только по BigData?

«Я большой фанат "кладбищ" информации вроде "Википедии", но я знаю, что многие до сих пор относятся к ней с огромным недоверием, хотя ресурсом пользуются все.

"Википедия" — очень качественный ресурс, но полностью полагаться на нее нельзя, потому что та статья, которую ты читаешь, могла быть изменена двадцать секунд назад пьяным школьником».

Джеймс Глик — американский журналист (New York Times) и популяризатор науки – обращается к главному архиву информации «для большинства», чтобы показать отношение человека к знаниям в эпоху тотального фейка. (Не) доверие к данным и способы передачи информации возникли на заре человечества.

В своей культовой работе «Информация. История. Теория. Поток.» – лучшей научной книге года по версии Los Angeles Times - Глик сливает эволюцию человеческой культуры и способы передачи информации.

Мацутакэ — высокоценный в японской культуре гриб, вписанный в экологические, культурные и экономические конфликты.

Следуя за сборщиками грибов, профессор антропологии, Анна Цзин рассказывает о прекарности (неустойчивости, хрупкости) реальности, межвидовых связях, развитии капиталистических отношений. Чтобы выжить на их руинах нам придется отказаться от иллюзий прогресса и действовать под флагом кооперации. В первых рядах нового общества нас уже ожидают герои книги – грибы мацутакэ.

Захватывающая экскурсия по частной памяти об истории России с 1985 по 1999 г. Во вступительной статье Олег Кашин повторяет один из ключевых посылов современной общественной мысли – необходимость освободить восприятие истории от монополии государства. В качестве антимонопольной прививки читателю предлагают посмотреть на перестройку, крах СССР, путч и 90-е глазами очевидцев – первых предпринимателей, депутатов, альпинистов. Под одной обложкой встречаются истории канадского профессора, изучавшего рабочее движение в СССР и постсоветской России, и рассказ диссидента Вячеслава Игрунова, в 1990-е – депутата от фракции «Яблоко». Он отправил 15 000 писем, которые позволили многим беженцам из союзных республик устроить детей в сад и получить первую помощь. «Она развалилась» претендует и на роль справочника по малоизвестным войнам – гражданской в Таджикистане, унесшей 600 000 человек, или «рельсовой», когда шахтеры на несколько дней отрезали Сибирь от центра России.

Некоторые материалы книги посвящены зарождению репрессивных механизмов в современной России. В 1988 г. в союзных республиках формируются первые отряды ОМОНа. Его история связана с ростом гражданских волнений. Более гуманным вариантом воздействия на общество в 1990-х стала предвыборная агитация. Миллионные тиражи газеты «Не дай Бог», заполнившей почтовые ящики избирателей, сыграли важную роль в победе Ельцина над Зюгановым на выборах 1996 г.

Вальтер Беньямин — один из влиятельных философов XX века – в своем эссе 1936 года взялся разбираться, как трансформируется отношение к культурным ценностям европейцев. Беньямин описывает мир, в котором вместе с одним шедевром появляются сотни копий, а дадаизм подрывает саму идею оригинальности.
Кажется, что в кино и фотографии, подлинник не существует вовсе. Все это для Беньямина явления одного порядка, вычерчивая который, он рассказывает свою запутанную историю о запросах и агонии капиталистического общества, пока в каждом доме рождается популярная культура и ее потребитель – массовый человек.

Нет, мы не верующие во Фрейда, но куда же без него.

Европейские ученые, подталкиваемые новыми географическими открытиями, обнаружили Другого. Человека, который выглядел, мыслил и жил не по-европейски. Это открытие привлекло писателей, художников и тех самых ученых. Достаточно быстро они разобрались, что Другой это просто недоевропеец, что заметно как по цвету кожи, так и по ущербному мышлению. Он нуждается в опеке Большого Белого Брата. И Брат приходит, и Брат наставляет, и Брат забирает. Эдвард Саид утверждает, что Востока не существует, что это лишь изобретение западного разума, копирующее само себя. Симулякр. Колониальный нарратив был возможен потому что европеец породил Восток и заставил "восточных" людей поверить в свою неполноценность. Один из исследователей Востока, немного раньше Саида, заметит "применять психологию и механику западных политических институтов к азиатской или арабской ситуации — это чистой воды Уолт Дисней". Саид продолжит эту линию и постарается описать механизм дискриминации Западом Востока. Это исследование того, каким образом власть, наука и воображение Европы и Америки на протяжении двухсот лет представляли себе Средний Восток, арабов и ислам.

Почему это может быть интересно нам, постколониальным людям? В 1993-м году книга стала бестселлером в Швеции. Это страна, в которой в Прайде участвуют официальные лица правительства. Новые веяния в сфере феминистского дискурса и дискурса различных меньшинств опирались на труд Эдварда В. Саида. Он раскрывает перед читателем гуманистические ловушки и ставит цель — освободить интеллектуалов от оков систем, подобных ориентализму. Open your mind dear egghead!

Джозеф Кошут – пионер концептуального искусства, автор работ “Стул и три стула”, “Четыре цвета, четыре слова”. В своем знаменитом манифесте «Искусство после философии» он формулирует кредо концептуализма: “быть художником значит вопрошать о природе искусства”, хотя “искусство бесполезно” и “не имеет вечной ценности”.

Опираясь на идеи Людвига Витгенштейна и Альфреда Айера, Кошут пытается сконструировать теоретическую основу концептуализма, вывести искусство в языковое измерение. Он один из первых выступает против превращения произведений искусства в товар.

Художник вспоминает, что “когда мне было 26 лет и я заявил, что художник работает со смыслами, а не с формой и цветом, разразился скандал!” Выставки Кошута всполошили художественный мир 1960-70-х: в чем ценность неэстетичного объекта, не претендующего на вечные ценности? Кошут дает универсальный ответ: “объект только тогда становится искусством, когда он помещается в контекст искусства”. Правда, вскоре научились продавать и концептуальное искусство, наряду с произведениями перформеров и акционистов.

Верно ли и в наше время утверждение художника о том, что “Искусство, быть может, единственное (после философии и религии) дерзание, удовлетворяющее то, что в иные времена называли «человеческими духовными потребностями»”?

Свобода средневекового искусства?

Само словосочетание звучит как парадокс. Какая свобода, если, как мы множество раз читали, средневековые мастера действовали лишь в строгих рамках канона – почтительно копировали модели, складывали новые образы из древних «формул», перелагали на визуальный язык то, что было написано в церковных текстах, а сами по своему статусу до Ренессанса оставались простыми ремесленниками? Да и само слово «искусство» применительно к Средневековью, где почти каждый образ выполнял какую-то практическую (литургическую, политическую, магическую…) функцию, кажется выспренным анахронизмом. Не случайно немецкий историк Ханс Бельтинг назвал свою известную книгу о средневековой иконографии «историей образа до эпохи искусства». И, тем не менее, слово «свобода» тут отчасти уместно. Средневековая иконография была намного разнообразнее, изобретательнее и «непослушнее», чем это принято думать. Мастера (и их заказчики-клирики) знали толк в игре форм, визуальных парадоксах и даже порой (кощунственной) пародии. И об этом можно подумать на примере изображений Троицы – главной логической, визуальной и, конечно, цензурной головоломки христианской иконографии.

"Достоинство речи – быть ясной и не быть низкой", – говорил Аристотель в трактате "Поэтика", посвящённом теории драмы. Аристотеля много веков называли Философом с большой буквы. Этот человек-университет перемолол в своём уме всю современную философию, физику, зоологию, политику и не мог пройти мимо филологии. Трактат был переведён на латынь, арабский и множество других языков. Мысли Аристотеля стали неотъемлемой частью западной культуры, в диапазоне от средневековых богословов до философов-постмодернистов и сценаристов голливудских фильмов.

Что такое катарсис, мимесис, перепития, анагноризис и гамартия? Чем трагедия отличается от комедии? Как соблюдать во всём меру? И почему слепой Хорхе из Бургоса уничтожил вторую часть "Поэтики", где Аристотель анализирует смех?

История создания финансовых механизмов, таких как банкноты, облигации, акции. Эти инструменты пережили политические системы, в которых они родились и до сих пор лежат в основе современного мира.

Учиться чувствовать по книгам и спектаклям.

Действие происходит в России на переломе XVIII и XIX веков. Образованная публика Москвы и Петербурга зачитывается сентиментальными романами. Обсуждают «Новую Элоизу» Руссо, «Страдания Юного Вертера» Гете, сочинения Шиллера и Карамзина. Разум на страницах эти романов уступает место чувствам, герои, горячие и пламенно влюбленные, грешат, каются, испытывают великую страсть и невыносимые муки. Именно эмоции и действия литературных персонажей формируют в это время модели для чувств и поведения читателей.

Реальные истории воспринимаются как спектакль, а театральные пьесы и литературные новинки непосредственно влияют на жизнь и на смерть читающих россиян: влиятельный пожилой мужчина пытается завладеть молодой ученицей и ставит спектакли об отношениях воспитателей и воспитанниц, а Екатерина II начинает притеснять масонов на театральных подмостках.

На примере трагической истории А.И. Тургенева, поэта и близкого друга В.А. Жуковского, автор демонстрирует как «выбирали» эмоции, как формируются эмоциональные матрицы культуры и эмоциональный репертуар отдельного человека.

Болезни сопровождают человека всю жизнь: в опасности мы сами, наши близкие, любой человек на пути. Болезнь делает нас не такими, как все.

В медицине XIX века были распространены представления об особом «чахоточном» характере и таинственных субстанциях, миазмах, вызывающих тиф и холеру. В ХХ веке, благодаря психоанализу, рак трактовали как результат подавления эмоций и нереализованности личности. Болезнь трактовали, как уничтожение сознания со стороны бессознательного. В XXI веке прогресс все еще не победил антинаучные мифы о болезни, скрытой опасности, которую не принято обсуждать.

Но и эту привычку молчаливого большинства разрушает американская эссеистка, писательница и общественная деятельница Сюзан Сонтаг в своем эссе «Болезнь как метафора». В 1974 году у Сьюзен Сонтаг, одной из ключевых фигур в интеллектуальной среде Европы и США 1960-90-х, диагностировали рак груди. Она перенесла операцию, прошла курс реабилитации, и этот опыт лег в основу «Болезни как метафоры».

Почему нам нравится Шерлок Холмс?

В 2016 году Кобрин закончил книгу «Шерлок Холмс и рождение современности: Деньги, девушки, денди Викторианской эпохи» В ней историк рассказывает о том мире, в котором жил сыщик, известный каждому с детства: вас поджидает история викторианской Британии и странствия детектива-опиомана по культурной памяти XX и XXI века. Шерлок Холмс показан как герой наших дней, спаситель буржуазии, среднего класса от преступников и тайн — шизофренических големов, одного из побочных, но обязательных продуктов капиталистического мира.

Кирилл Кобрин — писатель, историк культуры, редактор журнала «Неприкосновенный запас и лондонский обозреватель «Радио Свобода».

Ради какого фрукта советский агитатор готов на время стать обычным человеком? Какой список книг ждал бы вас в 1934 году на судне Лондон – Санкт-Петербург? Чем визит в Дом проституток схож с визитом в Дом культуры? А главное — какие они, Россия и советский человек образца 1932 года?

Книга «Московская экскурсия» — это впечатления от поездки в Москву и Ленинград, описанные молодой английской журналисткой Памелой Трэверс в письмах к другу. Позже эта девушка стала известной писательницей, придумавшей незаменимую Мэри Поппинс.