Новая Словесность по Кириллу Кобрину

Александр Ильянен, нестроевой офицер русской прозы, тоже родом из ленинградского андерграунда; но даже на фоне этих литературных одиночек его одиночество поражает. Ильянен живет и пишет так, будто вообще нет ничего и никого; социум теряет смысл, оказавшись материалом его прозы. Тем сильнее эффект от чтения его прозы; он заключается в сильнейшем ощущении, что она, проза, есть, остальное же в мире под большим вопросом. Нонконформизм обычно бывает шумным; в случае Ильянена он молчит, даже не презрительно, а как-то окончательно, что ли. Если уж кто в русской литературе сегодня и «отменяет реальность» (см. Ульрих из «Человека без свойств»), так это он.

Лучшая в послевоенном СССР литература сочинялась подпольно в городе Ленинград. Это была сложная и довольно мрачная словесность; мой когдатошний приятель Владимир Симонов, замечательный переводчик и прозаик, определил ее как «мрачное барокко». Аркадий Драгомощенко и Белла Улановская закрыли ту литературу, доведя ее до совершенства. Улановская взяла на себя линию простодушия и сказа, Драгомощенко – сложности и нечитабельности. Вряд ли им нравилась проза друг друга, но так часто бывает. Для меня Драгомощенко, Улановская, Леон Богданов, Борис Кудряков, некоторые другие – это обещание, возможность какой-то другой русской словесности, нежели та, что до 1991 года печаталась в издательстве «Советский писатель» и в «толстых журналах». Обещание не сбылось, зато с этого обрыва, с точки угасания ленинградского литературного андерграунда начинается то, что сейчас существует как бы в тени, но делает русскую словесность живой, а не пекинской оперой или коммерческим агитпропом (Левкин, Кононов, Снытко, Барскова, Вишневецкий, еще несколько авторов)

Уже двадцать лет Николай Кононов пишет длинные фразы и нечитабельные толстые книги, в которых ткань жизни разъедается рефлексией на лоскутки, а автор их складывает вместе и что-то другое получается – до новой порции рефлексии. Кононов — идеальный модернист. В культуре, в которой, перефразируя Ахматову, Джойс с Прустом известны, но не проповедованы, упорство Кононова — подвиг и неслыханная новизна.

«Взрослое искусство» Пивоварова-художника выросло из его иллюстраций к детским книгам. Его «взрослые книжки» — из интонации детских книг. Пивоваров рассказывает просто и прямо о том, как думает художник, о том, что с художником происходит, когда он отвергает романтическую позу героя и становится тем, кем были создатели «Лимбургского Часослова» и Вермеер. То есть, настоящим ремесленником, высоким ремесленником, так как искусство — это ремесло, умение и одержимость единственной идеальной формой. Об чем и сигнализирует слово art.

Самуил Лурье научил меня тому, что писать эссеистику на русском языке – интереснее, чем беллетристику, что этот жанр дает возможность додумывать мысли до конца, и что он возможен только в действительно свободной и действительно богатой культуре. Лурье написал несколько великолепных мало кем замеченных книг – как и положено настоящей новой словесности. Да, и еще. Он действительно любил русскую литературу и действительно жил в ней и жил ею, поддерживая, таким образом, ее жизнь. Интонация его прозы образцовая.

«Проза поэта» обычно что-то такое либо сверхметафоричное, либо банальное, либо возвышенное, либо грубое и даже туповатое. Примеру тому – Мандельштам и Бродский. Барскова замечательный поэт, но проза ее не «проза поэта», а проза историческая, только история дана здесь по-иному, нежели у Дюма или Толстого. Барскова вживается в своих героев, она становится ими, приобретает их мысли, походку, привычки, оставаясь собой, она свидетельствует о героях их же голосами, но пропущенными сквозь ревербератор истории. Книга страшная, но внушает надежду – уже тем фактом, что она написана.

Левкин, на мой взгляд, чуть ли не единственный настоящий современный русский прозаик. То есть, не «российский» (определение дурацкое, писателей по паспортам не строят), а русский. Он продолжает традицию русской медитативной, рефлексивной прозы, которая началась было с «Писем русского путешественника», но потом быстро ушла в тень. Левкин видит в любой мелочи весь мир, а в мире – мелочь, он увеличивает пылинку до размеров города, а город уменьшает до размеров пылинки; все это он проделывает методично и волшебно. Он писатель медленный и обстоятельный, его корни где-то в совсем другой традиции, нежели шахта Великой Русской Литературы Золотого Века, которую вычерпали до последнего уголька. «Вена» — лучший пример его метода; Левкин разобрал Вену на детальки и построил ее заново. Получился совсем другой, на первый взгляд, город, но на самом деле, это она, Вена.