Тяжелый свет Куртейна. Синий

застревают по любви, вернее, от той разновидности жадности, которую часто называют «любовью»: хочу, мое! Тогда как настоящая любовь говорит: «Боже, как прекрасно, что это есть!» – спрашивает: «Можно я буду рядом?» – и всегда слышит настоящий ответ.

Делай то, что таким как ты не положено, чего сам от себя не ждешь, а все остальные – подавно, и однажды превратишься – совершенно верно, в того, кому такое поведение свойственно, кем бы ни оказалось это удивительное существо.

живи просто так. И сразу стало можно все, но ничего особо не нужно; впрочем, возможность слаще осуществления. Ей с детства больше нравилось предвкушать удовольствие, чем его переживать.

Больше всего на свете люблю такие простые штуки: рассеивать тьму любыми подручными средствами, от солнца до встроенного в телефон фонаря, добывать радость из горя, превращать скорбь в торжество, делать всякое поражение первым шагом к грядущей победе, и чтобы цветы росли на руинах, трава пробивалась сквозь асфальт, улыбка – сквозь слезы, все вот это вот.

нет никакого «самого лучшего», «самого худшего», «самого среднего»; всякий человек – сложная смесь, в которой все компоненты одинаково важны. Поэтому мое присутствие пробуждает не какое-то абстрактное «лучшее», а просто самого человека. Того, кто обычно беспробудно спит в наскоро сколоченном склепе, именуемом «зрелой сформировавшейся личностью», а должен бы жить.

страх – самый крепкий клей. Пока боишься, принадлежишь тому, что тебя напугало, никуда от него не уйдешь.

Человеческое отчаяние, особенно помноженное на любовь, как показывает практика, самый лучший скрепляющий материал.

На то и внезапные немотивированные желания, чтобы им потворствовать, а то разобидятся и перестанут возникать в самый неподходящий момент, одним развлечением станет меньше, а это не дело, нехорошо.

Такая игра «в гости», как в детстве, только посуда не кукольная, и на тарелках вместо камешков, украшенных маргаритками, лежит печенье, и чай настоящий, а не смешанная с песком вода.

Но при этом тротуары и стены, деревья и камни, птицы и автомобили, киоски и лица прохожих – то есть вообще все вокруг начинает сиять таким восхитительным светом, невидимым, но явственно ощутимым, что хочется плакать, как некоторые люди плачут в музеях, причем примерно по той же причине: хороший шаман, как хороший художник, одухотворяет все, на что упадет его взгляд. А Стефан, как ни крути, не просто очень хороший, а великий шаман.