Царь велел тебя повесить

Потом я подумал, что в сорок лет надо жить какой-то особой жизнью: без лишних телодвижений, без суеты и без выпивки. Когда мне стукнет сорок, подумал я, нужно будет превратиться в египетскую статуэтку: правым ухом слушать дыхание жизни, а левым – дыхание смерти. Нужно будет прогнать всех, кто мешает, и даже тех, кто не мешает, но и не слишком помогает

дружба и есть искусство, самое трудное после шумерской борьбы на поясах. Искусство, которым я не владею.

особая писательская память, которая все делает правдой, выпекает другой мир, сухой и прохладный, где серпантин никогда не размокает в лужах, а забытые с вечера сливки не портятся.

емоданы стоят наготове, рыжие, тревожные,

сли человек шагает не в ногу со спутниками, это не значит, что он глухой или придурок, не способный подстроить шаги под рассыпчатую дробь. Это может значить, что он слышит другой барабан.

Раз, два, три, четыре, десять, царь велел тебя повесить. Но царица не дала и повесила царя. Помню, как в детстве меня завораживала эта считалка, в ней были нагло пропущены пять, шесть и прочее, просто для сохранения ритма, теперь это кажется мне красивым и закономерным – как пропущенные строфы в пушкинских рукописях.

Те, кто придут за вами, будут жить в обществе, где люди не учатся, потому что знание перестало быть частью ума, а дети выбирают между жизнью мальчика и жизнью девочки, а если не могут, то становятся и тем и другим

тарость похожа на порванную велосипедную цепь, сказал он тогда, и дело не в том, что она наступает в самый неподходящий момент, а в том, что, удалив сломанное звено, ты все еще рискуешь не доехать до дома.

Чужую жизнь можно употреблять только в гомеопатических дозах, словно змеиный яд, наперстянку или белену.

то как с фотографией: сначала чувствуешь себя глупо, оказавшись в чужом городе без камеры, а спустя десять лет даже не вспомнишь о ней, собирая дорожную сумку