Половинный код. Тот, кто убьет

В России, если вы хотите поговорить с человеком, то не должны называть его только по имени, и все. Надо обращаться по имени и отчеству, например, так: «Передайте, пожалуйста, соль, Иван Денисович».

Нет ничего ни хорошего, ни плохого;
это размышление делает все таковым.

В России, если вы хотите поговорить с человеком, то не должны называть его только по имени, и все. Надо обращаться по имени и отчеству, например, так: «Передайте, пожалуйста, соль, Иван Денисович». А он тебе в ответ: «Многовато соли в рис кладете, Натан Маркусович».

Великая штука ненависть: когда она есть, все остальное просто перестает существовать.

Нет ничего ни хорошего, ни плохого;
это размышление делает все таковым.
У. Шекспир,
«Гамлет, принц датский»

Трев выглядит как эксперт, только непонятно в чем.

Главное — не брать в голову. Ни боль, ни то, что похуже боли.

Нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает все таковым.

– Мне пора идти.
Он снимает со своего пальца кольцо, берет мою руку и надевает мне его на указательный палец.
– Тебе, кольцо моего отца и отца моего отца.
Он берет нож, делает разрез на своей ладони и протягивает ее мне.
– Моя кровь – твоя кровь, Натан.
Его рука передо мной, настоящая, из плоти и крови. Я осторожно беру его ладонь в свои. У него шершавая холодная кожа, и я, прикасаясь к ней губами, пью его кровь. И, пока я втягиваю в себя капли крови и глотаю, я слышу странные слова, которые он, наклонившись, шепчет мне на ухо. Кровь у него крепкая и сладкая на вкус, она теплом разливается по моему горлу, по груди и желудку, а слова проникают мне в мозг, растворяются во мне: я не понимаю их смысла, но они вызывают во мне память о том, что мне хорошо знакомо, я чувствую запах земли и ее пульс, он бьется в моем теле, и в теле моего отца, как он бился в теле его отца, и отца его отца, и я, наконец, понимаю, кто я есть.
Выпуская его руку, я поднимаю голову и вижу его глаза.
Мои глаза.
Маркус встает и говорит:
– Я очень серьезно отношусь к отцовским обязанностям, Натан.
Он поворачивается и уходит, и тогда снежинки начинают снова медленно-медленно падать. Ветер набирает силу, он толкает меня, взвихряет снег вокруг. Сквозь его вой я едва различаю слова Маркуса:
– Надеюсь, мы еще встретимся, Натан.
И снежинки начинают падать гуще, ветер превращается в пургу, а вокруг нас все становится белым.
Снежинки слепят меня, и он уходит.

Я вспоминаю слова Розы о том, что Габриэль что угодно отдал бы за шанс спасти меня. Но отвлекать на себя Охотников, да еще так много, – это самоубийство.
Я трясу головой.
Он говорит:
– Другого выхода нет, – и дает мне Фэйрборн. С ножен свисает ременная петля, которую он надевает мне на шею.
– Габриэль. Это опасно.
– Я буду осторожен.
– Ты не знаешь, как быть осторожным.
Он улыбается, потом целует меня в щеку и говорит какие-то слова, и хотя они на французском, я понимаю, о чем он, и притягиваю его к себе.
Он говорит:
– Сколько дней до твоего Дарения?
– Четыре. Ты же знаешь.
– Я приду.
Тут он перебирается через изгородь и исчезает.