bookmate game
ru
Ирина Лукьянова

Стеклянный шарик

Notify me when the book’s added
To read this book, upload an EPUB or FB2 file to Bookmate. How do I upload a book?
  • Александр Рыжовhas quoted8 years ago
    Гале скучно было жить, и она развлекалась. Куклы ей быстро надоели, и она играла в люди: ссорила, сталкивала, интриговала, искала кнопки. Найти новую кнопку была радость. Нажмешь на правую – дрыгает ручонками, на левую – плачет.
    У педагогов она кнопки нашла тоже быстро: выучила нужные фразы и обороты, вовремя поднимала руку, отвечала правильно и числилась на хорошем счету. Это было удобно, потому что когда обожатели и придыхатели выдвигали ее в звеньевые, старосты и председатели совета отряда, педагоги не возражали, потому что девочка хоть из проблемной семьи, но взросленькая, ответственная, аккуратная, с лидерскими качествами.
  • Ольгаhas quoted8 years ago
    Но что она могла сейчас, в этих ублюдских колготках, в этой гадостной форме, с этим галстуком, который гладить каждый день. Со склизкой погодой, мерзкими простынями, старыми сапогами, с колючей шапкой, которая шерстит голову, с убогой училкой, у которой морщинистая шея и свисают щеки, а на ногах толстые, извилистые синие вены и фиолетовые деревья. Сдохнуть? Не дождетесь.
  • Александр Рыжовhas quoted8 years ago
    Уметь жить с вещами и зверями – это простое умение. А с людьми – сложное. Отказываться от людей ради зверей – это ради простого, а ради вещей – это ради примитивного.
    — Ты почему-то и примитивного не умеешь, у тебя вещи по всей квартире скачут, — пробормотал Вадим, уже сосредоточившись на мониторе, где по черному фону побежали белые значки.
  • Александр Рыжовhas quoted8 years ago
    Дом ее был центром мира – так незыблемо и спокойно он стоял, и вокруг него завивался сад, и дальше стелились поля, щетинились леса, дыбились горы и громоздились города. И жить в этом мире и терпеть его весь можно было только потому, что наступало лето, вокруг дома краснела клубника, цвели розы, на столбах ухали горлицы, в небе пролетали аисты, а у стола сидела бабушка и вязала носок. Она и знать не знала, что в одиночку держит этот мир.
  • Александр Рыжовhas quoted8 years ago
    Вон идет табуретка, ее то ли выгнали на улицу на старости лет, то ли сама ушла, чтобы не жить в приживалках. Тяжелая, сколоченная на совесть еще при Сталине, она прослужила больше полувека и помнит мытье в тазах и керосинки, она жила в крашенных казенной зеленой краской интерьерах, где лампочки не имели абажуров, а столы покрывались газетой. Ее поверхности укрыты слоями краски – белой и коричневой, и еще коричневой, и бежевой, и белой, и даже зеленой, и одно из-под другого, из-под пятницы суббота, из-под кофты рубашка, из-под нее еще какое-то исподнее торчит, из-под платка седые вихры. Вся в морщинах и мозолях, заскорузлая, характер суровый, возрастная деменция налицо – подозрительна, одержима бредом ущерба. Сама ушла, наверное, чтобы не отравили новенькие — профурсетки из Икеи, хлипкие, на чем ноги держатся. Теперь околачивается вокруг лакового стола, ей тоже наливают.
    А про людей я как не знала ничего, так и не знаю.
  • Александр Рыжовhas quoted8 years ago
    Выбрасывать вещи – как резать на мясо говорящих зверей. Их можно выбросить, когда они уже трупы – распались на части, разрушились, ничего не говорят.
  • Александр Рыжовhas quoted8 years ago
    Она и этого себе объяснить не могла: у нее ни принципов, ни убеждений тут никаких не было. Принципы и убеждения у нее были в области «вы не имеете права запрещать мне высказывать свое мнение», тут были, да, и про свободу личности были, и даже что-то там брезжило со свободой экономики и открытым обществом, а тут – ровно никаких принципов, пустое место, табула раза. Было зато смутное чувство, что чего-то тут не так. Был набор фамильных истин, истрепанных долгим наследованием и школьным курсом литературы: умри, но не дай поцелуя без любви! А понимать про любовь она тоже не могла, потому что истины были, метафоры были, а четких определений не было.
    Она целовалась с Иваном, замирая от неклассифицируемой слабости и бегающего огня, а в мозгу шла работа – весь мыслительный цех вышел на внеплановый субботник: ездил крюк на рельсе, поднимался, опускался, взвешивал опыт; крутились шестеренки, лился раскаленный металл, застывая в формах воспоминаний; их обмеряли и выстукивали на наличие пустот, проверяли на годность в качестве эталона. Грохотало, скрежетало, вращалось и щелкало; распахивались двери, выкатывали на колесиках контрольные образцы из хранилищ. «Любовь – это лотерея, в котором выигравшему достается смерть». Чушь какая, увозите. «Любовь – солома, сердце – жар, одна минута – и пожар». Спишите на свалку. «Ятаган? Огонь? Поскромнее, куда как громко. Боль, знакомая, как глазам – ладонь, как губам – имя собственного ребенка». А если не боль? И не ребенка? То не любовь? Укатывайте. «Любить – это ночью с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику», укатывайте, и без Коперника не высыпаюсь. «И все-таки что ж это было, чего так хочется и жаль? Так и не знаю, победила ль, Побеждена ль».
    Оставьте контрольный образец. В том, для чего не знаю слова – была ль любовь?
    Она не знает, и я не знаю, и никто не знает – была ль любовь? Никаких внятных алгоритмов, ничего не понятно, как тут решать? Как делать выбор? Как разобраться – уже оно или еще нет?
    А если он не дороже жизни? А если и жизнь не особенно дорога? А если не хочу за него замуж и кучу детей? Если не хочу ждать с работы и слушать, слушать, слушать, какой был тяжелый, тяжелый, тяжелый день, хочу сама приходить с работы, и чтобы чаю горячего, и ноги на теплый ковер, и кота чесать, и главное, молча.
    Говорят, это нельзя не узнать, но вот – не узнаю, значит – не люблю? Значит, встать и уйти – и остаться одной под снегом и ветром? А там февраль и темно. И никто не поцелует, не обнимет, не пожалеет – я не люблю, меня не любят, все честно. И не с кем ржать, не с кем гулять, до свиданья, мальчики?
    А если люблю – то моральные обязательства, и знакомиться с его друзьями, и я – его девушка, и визит к родителям, и все серьезно? А если нет – то не люблю? Только пакетом, да?
    А если с Иваном ржать хорошо, и выкрикивать глупости, и сочинять стишки? А с Левченко обниматься и молчать? То где любовь? Иван говорит – ты меня любишь? И Левченко говорит – пойдем со мной? А я молчу, я не знаю ответа, я не готова его дать.
    Можно не словами, можно жестом – и она сидит, скукожившись, не зная ответа. Или, хуже того, прижимается крепче, потому что тепло и уютно, — а это принимается как ответ.
    И хуже того, приходит Иван, приносит нелегкая именно тогда, когда она сидит, прижавшись к Левченко, в кольце его рук, и решает задачу о текущем положении, стратегии и тактике, и шестеренки хрустят, и срывает резьбу, и мозги плавятся и текут, а задача не решается, слишком мало вводных, слишком велика погрешность, огромно отклонение от контрольных величин, да и те заданы произвольно.
    Ответ дать нельзя.
    Она сидит в параличе, как неживая.
    — Ась, ты чего?
    — Ничего.
    — Ась, я тебя чем-то обидел?
    — Нет.
    — Ась, иди сюда.
    — Не могу.
    — Да что с тобой такое?
    — Я не знаю.
    Идти туда – это ответ «да». Исключено.
    — Может, ты уйти от меня хочешь?
    Уйти – ответ «нет». Исключено.
    — Нет.
    — Ась, вот чего ты хочешь, а?
    — Не знаю.
    — Ты издеваешься, что ли?
    — Нет.
    — Ты вообще человек или кто?
    — Не знаю.
    — А что я должен сделать, чтобы ты узнала?
    Он мог бы выгнать ее, и появились бы новые вводные. Она пошла бы обиженная и стала размышлять, что потеряла. Он мог быть поцеловать, и тогда она не стала бы упираться и драться (ответ «нет»), но и не впилась бы страстно (ответ «да») – она покорно терпела бы, прислушиваясь к гудению и щелканью датчиков, пока их не зашкалило бы, не сбило бы стрелки прихлынувшей волной, новые вводные, гормональный фон повышается, ответ «да». Он завтра был бы ревизован и отозван, но сегодня был бы дан.
    — Ты сама знаешь, чего ты хочешь?
    Она хочет вот так сидеть, прижавшись к теплому надежному боку, спрятавшись за него от мира, в уюте и тишине, целую вечность, и чтобы ничего не решать, и чтобы ни о чем не спрашивали. Чтобы любили, укрывали и согревали. Молча.
    А они теребят вопросами, тянут в койку, в загс, в кино, к Ленчику на день рождения, тянут к ответу, расстреливают вопросами: ты можешь, ты хочешь, ты будешь, ты готова? Ты будешь меня любить, целовать, терпеть, слушать, ждать? Гнать, дышать, держать, обидеть, слышать, видеть, ненавидеть, зависеть, терпеть, смотреть и вертеть?
    Ответ – не знаю.
    И тут, как назло, приходит, как уже было сказано, Иван. И он, конечно, видит диван. А на диване, конечно, композиция «Ася в домике имени товарища Левченко». Он, конечно, думает, что это декларация. Что это не просто ответ «нет», а ответ «накося-выкуси», белилами по красному кумачу растяжкой через все помещение.
    Нет, Ася тихо сидит в домике и наслаждается покоем. Но товарищ Левченко уже вынимает кумач и белила, отсель грозить он будет шведу, и он наклоняется, конечно, и целует Асю.
    И в мыслительном цехе, уже истощенном субботниками и воскресниками, и ленинской вахтой, и стахановским месячником, и пятилеткой в четыре года, — в мыслительном цехе полный уже аврал и свистать всех наверх, прорвало дамбу, сорвало башенный кран. Счетчики зашкаливают, показатели прыгают, гормон скачет, контрольные образцы сорвались с крепежей и колесят по цеху с резвым чугунным грохотом, и качка девять баллов, и красная лампочка орет: опасность! Опасность! И сирена воет, не затыкаясь: Ася, нельзя, Ася, нельзя, Ася, нельзя, Ася, нельзя!
    И Ася упирается в Левченко, отодвигает его подальше, и говорит:
    — Нет.
    — Что нет? – удивляется Левченко. – Тебе нехорошо со мной?
    — Хорошо.
    — А что тогда?
    — Нет.
    — Почему?
    — Не надо.
    И Ася встает и выходит в февральский колючий снег и темноту, в тонкой куртке, гордо замерзать без объятий, чая и дурацких шуток. Поманили, примерещились и рассеялись: ответ «нет».
    Не любовь.
  • Александр Рыжовhas quoted8 years ago
    Проплаканные голубые дырки в хмурой туче поглядели испуганно и ясно – и тоже скоро затянулись.
  • Александр Рыжовhas quoted8 years ago
    Она еще ничего не поняла и не видела, кроме тьмы в глазах, и когда тьма расползлась, у Бирюковой открылись слепые глаза и стали зрячие. Бирюкова их всегда держала полуприкрытыми, а они голубые, как олимпийка.
  • Александр Рыжовhas quoted8 years ago
    Брезгливое презрение – когда они так смотрели, из-под этого взгляда надо было уходить, а то проест насквозь.
fb2epub
Drag & drop your files (not more than 5 at once)