Джулия

Вот так сблизишься с человеком, позволишь ему стать для тебя самым важным — и по одной этой причине начинаешь перебирать его недостатки, как скряга — свои сокровища.

— Только потому, что действие предпочитаю бездействию. В этой игре, которую мы ведем, выиграть нельзя. Одни неудачи лучше других, вот и все.

Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня —
Я тебя, а ты меня.

люди не замечают очевидного

Пойду к метро, — пробормотала она. — Дождь собирается.

Он торжественно покивал:

— Нам надо встретиться еще.

На секунду она подумала, что ничего не получилось. Но потом до нее дошло: он сказал это единственно для того, чтобы обойтись без прощальных речей. Теперь она для него ничего не значила; не заслуживала даже такой малости.

Джулия не спорила.

— Да, надо встретиться еще.

Оставив его в одиночестве, она пошла не к метро, а обратно — в сторону миниправа. Ей требовалось уяснить нечто трудноуловимое: оно ее преследовало и подгоняло вперед

Он опутал ее паутиной наваждения, которую необходимо разорвать — хотя бы ради того, чтобы он отвязался.

Она сухо сказала:

— Я предала тебя.

Он ответил без запинки:

— Я предал тебя.

Для Джулии это прозвучало пощечиной. Перед ней в ином свете открылась его новообретенная неприглядная внешность: тупое от джина лицо с застывшей печатью скорбного слабоумия. Глаза — теперь даже не серые: этакие стеклянные, ничего в себе не содержащие шары пресс-папье. От брезгливости у нее перехватило дыхание. А не был ли он всегда таким, если копнуть поглубже? Как ее вообще к нему потянуло?

— Да, — сказал он попросту. — В том-то и ужас. Выбора нет, а проживать все это приходится так, будто он есть.

То, что делается с вами здесь, делается навечно. Мы сомнем тебя так, что ты уже никогда не поднимешься. С тобой произойдет такое, от чего нельзя оправиться, проживи ты еще хоть тысячу лет. Ты никогда не будешь способна на обыкновенное человеческое чувство. Внутри у тебя все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность — всего этого у тебя уже никогда не будет. Ты станешь полой. Мы выдавим из тебя все до капли — а потом заполним собой.

Внутри узлом затягивалась боль, по коже разлилась гадкая беззащитность. Заложница своего тела, она оказалась бесконечно уязвимой. Будто бы впервые осознала, что у нее есть тело.

Уинстон по-прежнему зачарованно и упоенно внимал О’Брайену: тот ему скармливал его же фразы. «Подлинная наша жизнь — в будущем. В нее мы войдем горсткой праха... быть может, через тысячу лет... против нас — полиция мыслей, иного пути у нас нет».