Сфумато

Заставить всех невозможно. А дать святую цель и извечного врага не так сложно, как кажется. И недорого, уж точно дешевле лагерей. Тогда они всё делают сами. Цели можно менять и врагов тоже. Это несложно.

Почему ты не веришь в Бога?

— Потому что знаю, что его нет. Знание убило веру. Мы все знаем, что его нет.

Позже Анатолий понял, что тюрьма стократ страшнее, чем он читал, просто те, кто мог о ней написать по-настоящему, ничего не писали, они не выходили из неё.

Объяснить можно вообще всё. И любые символы, и их демонтаж. Так живёт человечество. Группа людей дробится, одни начинают писать законы, другие — придумывать тотемы, третьи заставляют исполнять законы и кланяться символам. Если это работает — группа живёт долго. Но не вечно. Ни одна такая система не вечна, потому что основана с расчётом на гармонию. С надеждой на неё, пусть жуткую, но гармонию.

Мы будем расти вверх. Не бойся. Просто думай о том, что земля твёрдая. А небо мягкое.

Понимаешь, — заговорил снова оперуполномоченный, — странная это штука, работа с чуждыми. Вычистишь, вывезешь и расселишь тех, кто останется, но тут из него, из народа, снова чуждый выведется. Сам по себе. Как кружочки в символе инь-ян. Белый кружочек в чёрном. И чёрный в белом. Рождается из противоположности.

— Вот смотри, — проговорил Сергей Петрович, затягиваясь и показывая на улицу, — кого ты видишь? Там люди. Они идут по своим делам. У них у всех есть занятия. Это — простые люди. Все непростые дальше, севернее. Это наша работа, чтобы так было. А эти люди, что здесь, — народ. Колхозники. Лавочники. Говновозы. Вечный и глубинный народ. Им надо объяснять, что на них одних надежда, потому они говно и возят. Без этого нельзя, ты же не станешь всю жизнь говно возить без сакрального смысла?

— Если только заставите, — проговорил Давид Маркович.

— Заставить всех невозможно. А дать святую цель и извечного врага не так сложно, как кажется. И недорого, уж точно дешевле лагерей. Тогда они всё делают сами. Цели можно менять и врагов тоже. Это несложно.

Понимаешь, когда каждый день идёшь умирать и никак не умрёшь, ты начинаешь хотеть жить, — размеренно говорил художник.

Ему больше ничего

Так будет только первые годы, — шутила Лена, его Лена, лучшая из женщин этого мира.

— А сколько их будет, первых? — спросил он однажды.

— Пока мы не видим, когда будет последний, каждый год будет первым, — ответила она тогда. И добавила: — А мы пока ничего не видим, Толя.

Учитель думает. Смотрит на избранного.

— Немного. Или много. Подумай, верные ли это категории для тех, кто идёт вверх по чёрно-белой лестнице?

Солнечный луч делает морозное дыхание видимым и раскрашивает его в цвета радуги.

— Да, если ты ещё различаешь цвета ступеней, — отвечает вдруг ученик.