Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Наиболее мощным «мобилизующим» месседжем остается «стабильность».

Исследования, которые мы анализировали выше, указывают и на другой вывод: стратегической для россиян является локальная повестка.

Иными словами, самым сильным «табу» для россиян был обман межличностного доверия, тогда как нарушение общего, безличного доверия осуждалось неизмеримо меньше. На первый взгляд это должно указывать на понимание того, где формируются и сосредоточены для людей основные ценности, где следует поддерживать связи и репутацию, а где можно пойти на жертвы.

К таким же выводам приходили исследователи из предыдущей «волны», в том числе Эшвин [328] и Буравой с соавторами [329]: они отмечали, что, по мере того как в переходный период материальная, политическая и когнитивная дистанция между государством и его гражданами увеличивалась, простые россияне находили убежище в знакомых, близких структурах поддержки и решения проблем.

Иными словами, от контекста — локальности — зависит многое

Эти исследования фокусируются на трех главных вопросах: а) как россияне воспринимают наследие (взлета и падения) государственного социализма; b) как они используют в своих целях СМИ и средства опосредованной коммуникации, особенно в политическом плане; и с) насколько россияне ценят (или не ценят) возможность участия в политической жизни. Три эти направления сходятся в одной точке: локальности. Идея «местного» — не в качестве упрощенного географического пространства, а в качестве зоны, ограниченной максимальным социальным расстоянием, на которое может реально распространяться влияние гражданина, — имеет ключевое значение для понимания пределов самой гражданственности в России. Именно этот аспект транзита станет главной темой главы.

На наш взгляд, для изучения процессов в России нужен междисциплинарный подход: он поможет понять, каким образом режим единоличной власти формирует не только политическое поведение, но и более глубинные социальные стимулы и предпочтения, которые, в свою очередь, придают авторитарным системам внутреннюю целостность, а значит, и устойчивость.

Как оказалось, установки молодых и более образованных горожан на изменение были характеристикой не процесса, а определенной фазы социализации.

Наконец, подчеркну, что, по мысли Левады, «советский человек» — это не специфический национальный тип («русского») человека, а обобщенная модель человека тоталитарного и посттоталитарного общества-государства, имеющая парадигмальное значение для целых эпох незападных вариантов модернизации и тоталитарных режимов (в фазе их распада). Близкие к нашим описания можно встретить в работах польских или немецких социологов и психологов, исследовавших реверсные явления в бывших соцстранах (прежде всего в восточных землях Германии, ГДР).

Уже третье советское поколение (1930‐х годов рождения) и более поздние генерации усваивали этот опыт снижающей адаптации и лицемерия, пассивности без каких-то особых внутренних личностных конфликтов, поскольку это стало основой массовой коллективной социализации. Все жизненные и экзистенциальные интересы человека были направлены на обеспечение условий собственного скромного благополучия (негласный принцип «не дать себя убить» как квинтэссенция лагерной мудрости, перенесенной на зону общего режима; отстаивать только свои конкретные интересы, не надеясь на солидарность и помощь других; не «высовываться», «не участвовать», держать язык за зубами, никому не верить и т. п.).