Гаргантюа и Пантагрюэль

имейте уважение к сыровидному моему мозгу, который питает вас этими милыми пустячками, и, сколько можете, поддерживайте мое веселое настроение.

Если не верите, мне дела нет; но порядочный и здравомыслящий человек верит во все, что ему говорят и что написано.

Ведь сами вы говорите, что платье не делает монахом, и что иной хоть и в монашеском платье, а меньше всего монах,

Но меня утешает то обстоятельство, что на том свете я буду таким, и даже больше, чем сейчас я дерзал бы желать

Нет, нет, – говорю, – клянусь святым Адорасом! Ведь когда-нибудь тебя повесят!

– А тебя когда-нибудь похоронят, – говорит он. – А что почетнее: воздух или земля? Эх ты, телятина! Разве Христос не был повешен в воздухе?

Подняться рано – еще не штука,

А рано выпить – это наука.

Ибо там мы были арестованы и посажены в заключение, по приказу Грипмино, эрцгерцога Пушистых Котов[305], – за то, что один из нашей братии захотел продать полицейскому шляпы с острова Кассады и, проходя мимо судилища, побил одного кляузника.

Только одно довольно крупное слово, когда брат Жан согрел его в своих руках, издало звук в роде как каштан, когда его бросить, не надрезав, на жаровню, и он лопнет. Все мы вздрогнули от испуга.

Я говорю не от страха, потому что, кроме опасности, я ничего не боюсь.

«Пока нам рассказывали эту историю, – пишет Раблэ, – пришло известие, что старуха обманула черта и выиграла поле в свою пользу».
Сделала она это так. Когда черт пришел на состязание, в доме земледельца он не нашел хозяина, а только лежавшую и стонавшую жену последнего. На расспросы черта о причинах этого она сказала ему, что, готовясь к состязанию, муж сделал пробу на ней, царапнув ее ногтем мизинца разок между ног, да и разодрал ее всю. Черту посоветовала она спасаться, покуда цел, от такого противника. И с этими словами обнажила себя до подбородка, подобно персиянкам, которые сделали это перед своими детьми, бежавшими с поля брани. Увидев, что она разодрана, черт громким голосом призвал на помощь всех демонов и чудовищ женского рода и заявил о том, что он бежит, предоставляя поле во владение хозяевам.
«Выслушав катастрофу и конец истории, – продолжает Раблэ, – мы удалились на свой корабль. Дольше тут не оставались. Пантагрюэль положил в церковную кружку восемнадцать тысяч золотых из сострадания к нищете народа и бедствиям, постигшим эти места».