Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

Любопытно, подумал Кляйнцайт. У тех, кто хочет, чтобы им предсказали будущее, будущее кажется предсказуемым

Чтоб хоть сколько-нибудь разумно побеседовать, нужно идти к камням или океанам.

Взял Ортегу-и-Гассета, прочел:

Если внимательно рассмотреть наше повседневное понимание реальности, легко убедиться, что реально для нас не то, что происходит на самом деле, а некий привычный нам порядок событий. В этом туманном смысле реально не столько виденное, сколько предвиденное, не столько то, что мы видим, сколько то, что мы знаем. Когда события принимают неожиданный оборот, мы считаем, что это невероятно [

И ты думаешь, что тебе на все ответят. Сущий младенец. Со своим Ибсеном и своим Чеховым. Может, револьвер в ящике – для другой пьесы, ты когда-нибудь задумывался? Считаешь, твои три акта – единственные три чертова поступка на свете? Может, ты сам – револьвер для чьей-то пьесы, э? Никогда об этом же не задумывался, верно? Все это должно что-то для тебя означать. Прошу ли я тебя мне что-то объяснить? Нет.

Ладно, сказал Кляйнцайт, давайте изложу иначе: вы читаете книгу, и в книге этот человек сидит у себя в комнате совсем один. Так?

Публика кивнула.

Так, сказал Кляйнцайт. Но на самом деле он вовсе не одинок, видите ли. Есть писатель, который об этом рассказывает, есть вы, кто это читает. Он одинок не в том смысле, в каком одинок я. Вы не одиноки, если есть тот, кто это видит и расскажет об этом. А вот я – одинок

«В конце концов, сколько человек говорят на одном языке, даже когда они говорят на одном языке?» – задается вопросом Хобан

В истории Орфей оглянулся и потерял Эвридику, но я сомневаюсь, что так было на самом деле. Наоборот, это Эвридика заглянула вперед и потеряла Орфея. Думаю, ей не стоило вперед заглядывать

Неумолимы часы эти, их стрелки никогда не устают. Напыщенны в своей неуклонной точности: в минуте шестьдесят секунд, в часе шестьдесят минут, в сутках двадцать четыре часа. Одинаково для нищего и миллионера, старого и малого, больного и здорового.

Естественно, он ее теряет. Она больше не может выходить наружу точно так же, как он не может сидеть внутри.

Так он не терял ее, обернувшись? – спросил Кляйнцайт.

Такое вот, конечно, приплетают, произнес Лазарет. Но оглядывайся или не оглядывайся – большой разницы не составит.

Что случилось потом? – спросил Кляйнцайт.

Все вновь идет по кругу, ответил Лазарет. Орфей скорбит, куксится, больше не желает ходить на вечеринки, не клеит местных баб, они говорят, что он педик, одно ведет к другому, его раздирают на куски, и вот по реке вновь плывет голова, устремляясь к Лесбосу.

Что все это означает? – спросил Кляйнцайт.

Как это может означать? – сказал Лазарет. Значение – предел. А никаких пределов нет.

Сегодня бегаем, произнесло утро, заглядывая Кляйнцайту в окно.

Кляйнцайт встал. Сегодня бегаем, сказал он зеркалу в ванной.

Только не я, ответило зеркало. Ног нет.

Кляйнцайт надел новый спортивный костюм, новые кроссовки.

Вперед, сказали кроссовки. Движение! Скорость! Юность!

Не надо скорости, сказал Кляйнцайт. И я не юн.

Черт, сказали кроссовки. Все равно давай двигаться.