Хаос и симметрия. От Уайльда до наших дней

Когда в романе окончательно распадаются знаки, репутации, иллюзии и сама реальность, себя начинает обнаруживать бессловесная пустота. Она видна уже с первых страниц “Мотыльков” в зазорах, в паузах между эпизодами, которые к концу романа все больше расширяются, пока, наконец, Борис Ребров не чувствует, что исток всего – полая форма, которая снова и снова заполняется сущим, материей. Этот процесс возвращения к изначальной пустоте затрагивает и самого героя. Сперва он обретает ложную оболочку, ложную роль, ложную судьбу, обозначенную сочетанием Boriss Rebrov, но затем обнуляется, развоплощается, лишаясь всего, даже прежнего имени. В Швецию он отправляется под покровом ночи, первозданной тьмы, с паспортом на чужое имя. Плывя сквозь ночной туман до-бытия, Ребров засыпает сном младенца, с тем чтобы утром проснуться от своего постэсхатологического кошмара, увидеть яркое солнце и спасительный берег Швеции.

Апокалиптические и постапокалиптические предчувствия в редких случаях обещают надежду. Роман “Харбинские мотыльки” становится удивительным исключением. Его финал – встреча новой жизни. А это значит, что старые рассыпавшиеся смыслы поддерживать уже не стоит. Лучше приблизить приход новых, еще неведомых, но очень желанных.

Эвримен. Один из многих. Обычный, среднестатистический житель Среднего Запада.

Молитвы и трактаты в романе “Иван Ауслендер” вдруг начинают нам остроумно подмигивать цитатами, взятыми невесть откуда, например, из песен Бритни Спирс.

Еще один прием – чисто постмодернистский: образы увлекают идею в те зоны, где она, только что поразив нас своей глубиной, выглядит абсурдной и идиотической. Такими в романе становятся рассуждения филолога Асланяна, подхватывающие мысль Ауслендера, выстраданную в тяжелых раздумьях.

Мудрость требует логики идей, а искусство – логики воображения, логики образов, порождающей себя поэтики.

И социальный роман, вместе с семейно-любовным и кампусным, оборачивается системой сменяющих друг друга снов, лекций, эссе, политических манифестов, проповедей, философских трактатов.

Офисный невроз, разрыв между дисциплинарными предписаниями работы и бессознательными импульсами людей оказывается конфликтом, рассматриваемым в контексте развития мировых цивилизаций. Марксизм и социальность здесь каким-то парадоксальным образом срастаются с мистикой, а современная поэтика в духе Паланика и Уэльбека – со стилизованными под старинную хронику фрагментами.

И все же писатель – так уж он устроен, – говоря о чем угодно, всегда говорит только о себе и только о своем времени. И перечисленные авторы – никакое не исключение. Но парадокс заключается в том, что говорят они о своем времени, но не используют знаки этого времени, а берут их из других эпох.

Современный литературный процесс интересен упрямым нежеланием говорить о нынешнем времени.

Эти перечисления, вызывающие ассоциации с карточной колодой, тасуемой фокусником, создают ощущение нестабильности материальных форм, предметов, которые легко сменяют друг друга. Когда эта череда вещей закончится, обнажится пустота и предметы станут плоскими, ни к чему не отсылающими знаками.