Как-то лошадь входит в бар

Пугает меня до смерти эта Нетания: каждый второй человек на улице выглядит участником программы защиты свидетелей, а каждый третий встречный прячет в багажнике своего автомобиля первого встречного, завернутого в черный пластиковый пакет.

«Как-то лошадь входит в бар, обращается к бармену, просит рюмку водки. Бармен замирает, смотрит на лошадь с изумлением, подает ей рюмку водки. Лошадь залпом выпивает, спрашивает: «Сколько стоит?» Бармен говорит: «Пятьдесят баксов». «О’кей», – отвечает лошадь, платит деньги и направляется к двери. Бармен бежит за ней следом: «Простите меня, миссис Лошадь, погодите! Это ведь так удивительно! Говорящая лошадь! Я никогда не видел ничего подобного!» Лошадь грустно смотрит на бармена и говорит ему: «С вашими ценами вы такого больше никогда и не увидите»…

Ревность – это когда ты создаешь себе рай, из которого будешь изгнан. Такова динамика ревности: человек сначала создает себе рай, только это не его рай, этот рай целиком принадлежит его жене и ее любовнику либо ее мужу и его любовнице. А сам создатель этого рая – в постоянном движении, в процессе изгнания из рая. Человек, одолеваемый ревностью, нуждается в том, чтобы быть изгнанным.

Из его расспросов я начал понимать, что у меня в руках – редкое сокровище: жизненный опыт. Что моя жизнь, которую я до сих пор воспринимал как тягостную, удручающую карусель поездок, частой смены квартир, школ, языков и обличий, – это, по сути, большое приключение.

с каждой минутой осознаю, как же мало я его знал; какой же он актер, боже, каким актером он был уже тогда, какие титанические усилия притворства вложены им в дружбу со мной – маленький мальчик, зажатый между стеной и столом, и отец остервенело лупит его ремнем. Он ни разу не сказал мне, даже не намекнул, что отец его бьет. Ни словом не обмолвился, что в школе его избивают. Никогда и речи не было о том, что кто-то вообще в состоянии оскорбить его, причинить боль. Напротив, он выглядел веселым, любимым, его светлая, оптимистичная теплота, которой он лучился, притягивала меня к нему подлинно волшебным канатом, вырывая меня из собственного детства, из родительского дома, где всегда было что-то холодное, мрачное, предвещающее беду, даже нечто тайное.

обязательно только то, о чем мы говорили, можно все что хочешь: теща, политика, марокканцы, адвокаты, педики, звери…
А теперь, чтобы вы поняли, братья мои, посмотрите, сосредоточьтесь минутку на мне: я тут торчу несколько часов с ненормальным водителем, который везет меня на похороны и собирается рассказывать мне анекдоты. Не знаю, доводилось ли вам бывать в подобной ситуации…
Где-то слева от меня женщина тихо, почти шепотом произносит:
– Мы уже полтора часа в такой ситуации.
К счастью, он на сцене не слышит ни ее, ни вызванных ею сдавленных, отчаянных смешков.
– В самый первый раз, – говорит он очень тихо, словно самому себе, – в первый раз я начинаю чувствовать, что значит быть сиротой, за которым никто не присматривает.
И едем, едем, машина – раскаленная духовка. Пот заливает глаза. «Будь к нему добрее, – так мама опять говорит мне в ухо, – помни, что все живут совсем немного, и это «совсем немного» нужно сделать более приятным».

И тут попугай спрашивает: «А кстати, господин, что такого натворила курица?»

Ветеринар беспрестанно надоедал мне, чтобы я согласился усыпить животное. Ветеринару всего тридцать один. Я представлял себе, что он и меня видит кандидатом на усыпление.

– И для таких, как ты, – вскипел я, – любая вещь, по сути, только повод для смеха, каждая вещь и каждый человек – все сгодится, почему бы и нет, если есть немного таланта к импровизации и быстрая реакция. Тогда все можно превратить в шутку, в пародию, в карикатуру – болезни, смерть, войны, – все поддается осмеянию, а?

послушай меня, со всей ответственностью говорю: самый лучший способ добиться того, чтобы тебя оценили в каком-либо месте, – просто не быть там, правда?