Нетландия. Куда уходит детство

Когда отец подарил нам электрическую железную дорогу, настоящую радость мы испытали от созерцания двух чемоданчиков, которые он сделал своими руками для ее хранения: с крошечными деревянными отсеками, изготовленными специально под размер локомотивов и рельс, и с логотипами – он от руки нарисовал их на коже чемоданов. Все это отец мастерил тайком, перед Рождеством, пользуясь тем, что ночи зимой длинные. Чемоданчики закрывались на замок с секретным кодом.
Железную дорогу мы почти не запускали. У нас было слишком много настоящих серьезных детских дел. Но подарка прекраснее я в своей жизни не припомню…

Мне нужно было детство настоящее, живое. Такое, которое можно поймать и которое шевелится в ладонях: вертлявое, с острыми локтями, с комом в горле, когда ссорятся родители, умеющее разглядеть пейзажи в трещинах на потолке, готовое смотреть на солнце до ожогов на глазах. Такое детство, что режет палец об острый край травинки и мечтает об огромной куче снега, которая навечно засыплет нам обратную дорогу.

Кто-то давным-давно перелистнул эти страницы. Был вечер. Он оторвал глаза от книжки на секунду – ровно на столько, сколько нужно фразе, чтобы подпрыгнуть и улечься в голове. Он неожиданно заметил в свете облако из крыльев. Летние мошки ласково вернули его обратно в настоящее. Приближалась ночь. Он захлопнул книгу. Когда-нибудь, читая, он обнаружит здесь засушенный труп мошки. Воспоминание, расплющенное на странице.

Я почти ничего не помню, и все же существует место, где все это хранится, как живое. Детство живет не в памяти. Оно сохраняется прямо внутри, в нашей плоти и крови. Даже если оно причинило нам боль, даже если мы ополчились против него, все равно мы слеплены из детства и всю жизнь живем, прислонившись спиной к его сумрачным стенам. Детство – это все, что есть у тех, про кого говорят, что детства у них не было.

Немного позже, в тот час, когда все дети мира приводили комнату в порядок и собирали на завтра портфель, когда никто не смел уж больше ни на что надеяться, мы покидали Париж в оранжевом микроавтобусе и мчались навстречу общему потоку тех, кто возвращался в город.
Дорога впереди была свободна. Мы не сводили глаз с заката: солнце садилось справа от дороги. Чтобы замедлить его падение, отец прибавлял газу.
За мгновенье до заката мы медленно въезжали в лес Фонтенбло. Я прижимался лбом к стеклу. Стояла осень или, может быть, весна, и это было воскресенье, вечер. Мы парковались на каком-нибудь пустынном пятачке. Перепелки лежали у нас в рюкзаках, завернутые в несколько слоев серебряной бумаги.
Мы поднимались гуськом среди камней и серых буковых стволов и через заросли папоротника шли на луч света, который служил нам ориентиром. Наконец забирались на самый верх. Вот тут-то мы и застигали солнце: розово-золотое, оно падало в сосны. Еще нас поджидал здесь плоский камень.
Мы хватали руками перепелок, еще горячих, и молча вгрызались в них зубами, жадно поглощая одну за другой. Наши руки и лица блестели под лиловым небом. Мы были первобытными детьми, устроившимися на ковре из хвои.
Но очень скоро тень и холод накрывали лес. Мы скакали по камням, чтобы урвать еще немного времени. Родители, похоже, не спешили. В Париж необходимо было вернуться до полуночи. Я смотрел на них, и они казались мне какими-то даже чересчур спокойными – просто смотрели вверх, на первые звезды, и мне на ум вдруг приходила сказка про Мальчика-с-Пальчик. Я наблюдал за ними. В их спокойствии было что-то уж слишком прекрасное. Неужели они задумали бросить нас здесь одних?
Дикие звери наверняка бродили где-то поблизости, их приманили косточки перепелок. Но все же мы скакали веселее прежнего. Эхо наших голосов придавало храбрости. Эхо голосов, а еще – та уверенность в собственных силах, которую порой внушает ночь.
Не так уж много в жизни радостей, подобных этой. И я готов поклясться: в эти воскресенья среди сосен мы не прыгали – летали. Если бы кто-нибудь тогда спросил меня, где я живу, я бы ответил, как Питер Пэн: второй поворот направо, а дальше прямо до утра.

Однажды, когда я был совсем маленьким, мне как-то довелось проснуться в этом доме одному среди бела дня. Я выбрался из постели голый, в одних махровых трусиках, и переваливающейся походкой новорожденного волчонка поковылял по коридору, не успев окончательно проснуться от послеобеденного сна. Я заглянул во все спальни, в которых не было ни души, и с прилипшими ко лбу волосами продолжал переходить из комнаты в комнату.
Дом совершенно опустел.
Еще два часа назад я засыпал под гомон лета, под музыкальный гул обеда взрослых, под аромат вина и мяса, который просачивался в двери спален, под крик детей, долетавший от травы к окну, – а проснувшись, обнаружил, что театр пуст.
Я спустился в прихожую, опираясь рукой о стену, на каждой ступеньке замирая и прислушиваясь к собственному дыханию. Больше в доме не было ни звука, ни голоса. Босыми ногами я протопал в кухню, прошел между стульев в столовой, по теплой плитке, по коврам и по голому камню, а потом, вдыхая ароматы зеленых зарослей гостиной, гулял до самого конца вселенной. Никого. Все ушли. Я даже не решался их позвать. Я крепко стиснул губы, как будто только благодаря крепко сжатым губам мне удается стоять на ногах. Вырвись из них хоть звук – и я рухну на пол.
Я разглядывал предметы и мебель. Я наконец-то открыл глаза и увидел мир. Одиночество заставило меня существовать – впервые в жизни. Мне казалось, что и они, предметы, тоже смотрят на меня, как спящие собаки замечают, что мимо проходит в отчаянии их маленький хозяин.
Я подвинул стул к окну и прижался к стеклу лицом. Я очень долго ждал и не отрывал глаз от моста: вдруг там кто-нибудь появится? Потом слез со стула и толкнул входную дверь. Снаружи на меня выплеснулось ведро тепла. Солнце было повсюду, только посередине чернела липа.
Меня нашли стоящим на гальке в ста метрах от дома. Первым патрулем, обнаружившим меня, были мои двоюродные братья и сестры: катаясь на велосипедах, они увидели меня издали и тут же с воинственным улюлюканьем развернулись под платанами и умчались прочь. На этот раз я не стал сдерживать крика, как потерпевший крушение, который видит, что дым из трубы корабля, направившегося было в его сторону, начинает стремительно удаляться. Меня бросили одного уже во второй раз. Я упал в дорожную пыль в ожидании хищных ястребов или собак.
Но они вернулись – их было несколько дюжин: взрослые, дети, все вперемешку, они бежали пешком, плыли на лодках, ехали на мопедах, их созвали краснокожие на велосипедах, и они сходили с ума от безграничного чувства вины: оставили меня одного, а сами пошли выпить кофе где-нибудь в другом месте, на той стороне леса. И я залил их слезами, несмотря на всю их нежность, несмотря на все сладости, которыми мне забили рот, несмотря на поцелуи на моих волосах. Я чудом уцелел, я был героем, меня несли на руках, как воина-победителя.
– Вы посмотрите, какой смелый!
– Ну-ну, все позади…
Они пытались меня рассмешить и для этого целовали в живот. Обещали строить со мной шалаши и катать на лодке. А я задыхался от рыданий,

С фонариком на лбу теперь и я кружил над дедовым письменным столом и тоже понимал, что больше никто не придет осыпать меня поцелуями и не посулит мне сладких гренок. Я перестал быть ребенком и по собственной воле явился сюда на встречу с пустотой. Я ежился от холода и думал обо всех, кто в детстве не изведал утешения, а значит, не изведает его уже никогда.

Я ухожу с пляжа. Ветер остался там, за дюной. С каждым шагом к запаху папоротника все сильнее примешивается запах жареной картошки. Вхожу на кухню. Бабушка уже поставила на стол две тарелки. Она спрашивает:
– Ходил проведать море?
Картошка щелкает в сковороде в компании розмарина. Дом еще не прогрелся. Я вожу босыми ногами по полу, шурша песком.
– Да. На скалы. Кажется, в прошлом году они были больше.
Она смотрит на меня с улыбкой.
– Это ты растешь…

В любой, даже самый поздний час свет под дверью в ее комнате никогда не гаснет, будто она все время кого-то ждет.
Она всю ночь напролет читает.
С вечера до утра бабушка сидит в постели, волосы, обычно убранные в пучок, спадают на плечи, и она путешествует по далеким жизням. Мне никогда не забыть этой полоски света под дверью, из-за которой я почти всю жизнь был уверен, что читать – это значит ждать кого-то.

Каждое утро, всю свою жизнь, она получала завтрак в постель: его готовил дедушка и приносил ей в спальню. Как-то зимой я нашел письмо, которое дед написал бабушке в те времена, когда они были еще женихом и невестой и он только-только вернулся из плена. Я прочел там его слова: «Я сказал Вам однажды, что посвящу всю свою жизнь заботе о Вашем счастье, и добавил, что буду крайне требователен в этом вопросе: не желаю, чтобы Ваше счастье было скромным и простым, меня не устроит, чтобы оно было грошовое, как у многих других. Я хочу, чтобы Ваше счастье было абсолютным, сияющим, ни с чем не сравнимым, чтобы Вы жили в радости и ни на мгновенье не сомневались в моей любви и преданности. Я хочу, чтобы Вы не верили собственным глазам, видя то счастье, в котором живете». Когда я читал это письмо, обоих давно не было на свете, и строки, написанные двадцатилетним юношей, потрясли меня до глубины души, как потрясает всякого человека обещание, которое хранят до конца дней. Такой же оглушительный грохот поднимают детские мечты, когда становятся явью.