Ги Дебор. Критические биографии

Ситуационисты и студенты высвободили территорию Сорбонны. Почтенную фреску украсила карикатура с подписью: «Человечество только тогда обретет счастье, когда последний бюрократ будет повешен на кишках последнего капиталиста»

Кем на самом деле являлся этот журналист и критик, которого в разное время именовали «выдающимся умом, нигилистом, демагогом, непререкаемым авторитетом, нелюдимом, наставником, гипнотизером, одержимым фанатиком, дьяволом, серым кардиналом, пропащей душой, отцом радикализма, гуру, безумным садистом, циником, низкопробным Мефистофелем, чародеем, подрывным элементом»?[2

Сама эта идея принадлежит нидерландскому историку и культурологу Йохану Хёйзинге, чей одноименный трактат о феномене игры, вышедший в 1938 году, Дебор читал в 1950-е. Хёйзинга и Дебор были согласны в том, что «игровой элемент» имеет первостепенное значение для человеческой культуры, всегда таковым был и таковым останется. В написанном в 1955 году комментарии Дебор, тогда еще леттрист, подчеркнул особую роль игры. Его рассуждения появились в 20 номере журнала «Потлач». Игра, писал Дебор, «это единственный островок подлинной жизни, и он самым бессовестным образом ограничивается из-за притязаний табу». «Теперь же, – продолжал он, – речь идет о преобразовании правил игры из условности в моральный фундамент»[234] и применении их в политике и городской жизни. Ситуационисты взяли на вооружение лозунг о превращении игры в моральный фундамент общества, тем самым поддержав направление мысли Хёйзинги, который почти за двадцать лет до них писал:
«Все больше и больше напрашивается вывод, что игровой элемент культуры с XVIII века, когда мы еще могли наблюдать его в полном расцвете, утратил свое значение почти во всех областях, где он раньше чувствовал себя “как дома”. Современную культуру едва ли уже играют,а там, где кажется, что ее все же играют, игра эта притворна. Между тем различать между игрой и не-игрой в явлениях цивилизации становится все труднее, по мере того как мы приближаемся к нашему времени».[235]

мы обязаны Дебору тем, что он научил нас следовать формуле Гегеля «смотреть в лицо негативному и утверждаться в противовес ему». Эта способность утверждаться, по словам Гегеля, «есть та магическая сила», которая обращает отрицание в бытие, привносит в жизнь смысл и ясность, превращает жизнь в путешествие, в поиск. Эта таинственная сила имеет положительную направленность, она проникает через боковую дверь либо струится, подобно глубинному течению.

Он следовал максиме Шатобриана: презрение следует расточать весьма экономно, взяв на вооружение классическую формулу жизненной стратегии Джойса: молчанье, хитрость и чужбина

Ле Корбюзье был «неприятным человеком, легавым до мозга костей».

цитирует раннего Маркса, в частности его «Экономическо-философские рукописи 1844 года». В этой работе Маркс выдвигает тезис о «свободной сознательной деятельности» как «родовом признаке» человека. Он утверждает, что люди – это не просто одномерные созерцательные существа, они наделены «жизненными силами», «способностями» и «страстями».[108] По Марксу, мы познаем себя не путем созерцания внутреннего естества, а путем самоотчуждения, осваивая внешний мир, существующий вне нашего сознания, с помощью органов чувств, глаз и мышления. Посредством практики люди воздействуют на внешнюю природу и, изменяя ее, одновременно изменяют свою внутреннюю природу.

Дрейф представлял собой длительное движение или фланирование; главные действующие лица отправлялись – непременно пешком – в сюрреалистическое странствие, поход по парижским закоулкам. Они бродили часами, обычно по ночам, оценивая свою реакцию на архитектуру и отмечая малейшие колебания настроения. Затем составлялась специальная карта городского ландшафта с учетом его влияния на эмоции и поведение человека.

Как и Шевалье, Дебор ненавидел Ле Корбюзье и его архитектурные идеи. В 1925 году парижанин швейцарского происхождения предложил «План Вуазен» – видение современного Парижа, согласно которому место Больших бульваров должна занять гигантская сеть скоростных магистралей. Решив пустить целые кварталы под слом, Ле Корбюзье хотел сотворить с центральным Парижем то, что Роберту Мозесу не удалось осуществить в нижнем Манхэттене. Помимо того, на набережных Сены предполагалось построить шестнадцать небоскребов, которые бы превратили Париж в самый настоящий ультрасовременный глобальный город. Разумеется, план положили на полку, но идеи радикального переустройства по-прежнему витали в воздухе. Вскоре появились скоростные шоссе

В переменах нуждалось всё – жизнь, время, пространство, города. Людей загипнотизировали производство и комфорт, канализация, ванные комнаты и стиральные машины. По едкому замечанию Дебора, если молодым людям предоставить выбор между любовью и мусоропроводом, они выберут мусоропровод