Угловая комната

пошел взглядом по полкам: почитать бы что-нибудь полегче, повеселее, а то каждый первый русский роман – история болезни, сухой протокол беды, кончающийся чаще всего смертью. И зачем русские писатели так безжалостно честны? Вспомнить бы хоть один хеппи-энд, хоть одно «жили они долго и счастливо». Раскольников гнет спину на каторге, Печорин изводит самого себя, Онегин строчит бессмысленные письма, Каренина – под поездом, Катерина – в реке, Иудушка Головлев – в сугробе.

верю, что со смертью родителей исчезает стена, отделяющая нас от того мира. Как бы его назвать: небытие, нежизнь – не важно. Как будто с той стороны, где раньше стояли мать и отец, вдруг задул ветер – и некому тебя защитить. Как будто тебе подают сигнал: ты следующая – и стрелки всё бегут.

Значит ли это, что, пока я смотрю на отца, он тоже существует; что выцветший прямоугольник бумаги может стать защитой от небытия, от времени, когда в комнату уже нельзя будет войти; что все мы будем существовать – даже в жизни без нас, – пока кто-то достает из обувных коробок наши фотографии, превращая пятна краски в любимые лица.

се же умереть – значит перестать умирать. Что ушло, того и возвращать не стоит.

Все мысли, разом накрывшие в поезде два с лишним дня назад, – уехать как можно дальше, жалеть и ненавидеть себя до самого конца – все это было слишком, все это уже не волновало.

Бабушкин ум был старше маминого – и, может, оттого светил над всеми бедами и радостями несравнимо ярче, выхватывая самую суть вещей.

Кто-то сказал: мертвые всемогущи, – пожалуй, нет большей правды, пожалуй, все мы, живущие, хотим достичь одного – абсолютного покоя, который по-настоящему случается только там, который приносит единственно смерть. Я по-прежнему хочу и боюсь этого покоя;

Были темные окна Нининой квартиры, а рядом сплошь огни, сплошь желтые лужи света, и казалось, что будущее – роскошь, что его не может быть много, но прошло двадцать лет – и не знаешь, куда его девать: переучиваешься с лингвиста на филолога, пишешь рассказы в стол, думаешь о смерти чаще, чем о сексе, – но это сейчас, а тогда, в детстве, боялись не успеть, не надышаться, сделать что-то хуже товарищей или родителей –

Был бы я писателем, Марсьенн, я бы не написал о тебе ни строчки. Писатели вынуждены объяснять, придавать этой жизни какой-никакой смысл. Всякий предпочел бы жизни книгу: жизнь бессмысленна, в ней ничего не объяснено – порой мне грустно оттого, что мы вынуждены жить.

может быть, чувство, однажды высказанное, уже обречено?