Свое место

Возможно, его главная гордость, даже оправдание собственному существованию — я принадлежу к миру, который гнушался его самого.

Но на самом деле эта попытка ухватиться за мир означает, что он от него отдалялся.

Он растил меня, чтобы я наслаждалась роскошью, о которой он сам ничего не знал. Он был рад, но ортопедические матрасы или антикварный комод значили для него лишь одно: у меня получилось.

Я видела их такими, какими они были всегда: ни «чопорных» манер, ни правильного языка, казавшихся мне теперь чем-то естественным. Я чувствовала, что стала чужой самой себе.

Я проскользнула в ту половину мира, для которой другая — не больше чем декорация.

Уделяя исключительное внимание гостям, для которых этот визит был самым обычным делом, папа хотел проявить уважение к моим подругам и произвести впечатление человека воспитанного. Но только подчеркивал собственное низкое положение, а они невольно его подтверждали, говоря, например: «Доброго дня, месье, как сами-то?»

Он смирился с тем, что его заведение — пережиток, который исчезнет вместе с ним.

Я надолго уехала в Лондон. На расстоянии папа превратился в нечто абстрактное, безусловно-нежное.

После операции он как можно скорее выписался из больницы и мало-помалу восстановился дома. Прежней силы в нем больше не было. Теперь он не мог таскать ящики или работать в саду по несколько часов — вдруг разойдутся швы. С тех пор — смотреть, как мама носится между подвалом и магазином, таскает ящики с товарами и мешки с картошкой, работает за двоих. В пятьдесят девять лет он потерял свою гордость. «Я больше ни на что не гожусь». Он обращался к маме. Возможно, был и второй смысл.

Быть может, я и пишу потому, что нам больше нечего было друг другу сказать.