Сердце бури

Камиль Демулен, 1793 год: «Полагают, что обретение свободы сродни взрослению: придется страдать».

Раньше к смерти относились с почтением, и каждый клиент принимал ее по-своему. Ради них ты вставал ни свет ни заря, молился и облачался в алое, делал лицо, будто вырезанное из мрамора, и вставлял цветок в петлицу. А сейчас их привозят на повозках, как телят, рты по-телячьи расслаблены, глаза тусклые, все ошарашены скоростью, с какой пригнали из суда к месту казни. Ремесло палача больше не искусство — теперь это все равно что работать на скотобойне.

Но, Марат, мы... мы на такое не подписывались. Это убийство, как ни крути.

— Уберите руки от лица. Лицемер. А чем, по-вашему, мы занимались в восемьдесят девятом? Убийство вас создало. Убийство вознесло вас туда, где вы сидите теперь. Убийство! Что такое убийство? Всего лишь слово.

Всю жизнь она была зрительницей, наблюдательницей — роль, которая не дала ей ничего, даже философской отстраненности. Не дали ни ученые штудии, ни самокопание, ни — тут она лукаво улыбнулась — садоводство. Кто-то решит, что этого вполне довольно для женщины тридцати шести лет, жены и матери. Спокойствие, внутренняя тишина — ну уж нет. Даже после рождения ребенка в твоих жилах течет кровь, а не молоко. Я не могу пассивно принимать то, что дает жизнь, никогда не смогу, а в свете последних событий, должна ли?

Кстати, с литературной точки зрения памфлет превосходен.

— Не говорите мне о литературе, — сказал Лафайет, думая о трупе Бертье и кишках, выпавших из распоротого живота. Он постучал пальцем по памфлету. — Вы знаете этого Камиля Демулена? Вы хоть раз его видели? Выпускник адвокатской школы. Никогда не держал в руках ничего опаснее перочинного ножа. — Он изумленно потряс головой. — Откуда они берутся, эти люди? Они же девственники. Они никогда не нюхали пороха. Никогда не охотились. Не убивали зверей, не говоря о людях. Но они жаждут крови.

— Как давно вы заикаетесь?

Послушать его, так заикание — забавное или элегантное новшество.

Камиль сказал:

— Очень давно. С семи лет. С тех пор, как впервые оставил родной дом.

— Вас так расстроило расставание с семьей?

— Уже не помню. Вероятно. Или, напротив, не сумел справиться с облегчением.

Демулену казалось, что с рождением первенца его словно затянуло в чавкающую трясину, откуда нет спасения. Он не бежал от ответственности, просто внезапно ощутил груз земных забот и с ужасом осознал, что отныне любое разумное действие обречено на провал.

Он пытается сузить круг общения — ему сложно проявлять простую вежливость к самодовольным, амбициозным и сладкоречивым, а это и есть точное описание местного хорошего общества. Все

чаще в разговорах возникают животрепещущие темы, и ему приходится подавлять улыбку и умолкать, о это вечное соглашательство, он изо всех сил пытается задавить в себе эту черту. Любое разногласие ведет к обиде, любая уступка в суде чревата поражением. Существует закон, запрещающий дуэли, но нельзя запретить дуэли в голове. Ты не можешь, говорит он брату Огюстену, отделять людей от их политических взглядов, политика требует серьезности.

Никаких изменений. Ничего нового. Все та же гнетущая атмосфера кризиса. Ощущение, что хуже уже не будет, даже если что-то сдвинется с места. Однако ничего не желает поддаваться. Крах, провал, идущий ко дну корабль государства: точка невозврата, смещающееся равновесие, трещащие по швам доктрины, пески времен. Процветают только клише