Формы реальности. Очерки теоретической антропологии

Чтобы произвести мир как форму, человек вынужден представить себя вне мира.

Как только желание направляется на закрытую, самодостаточную форму, гештальт, imago, оно фрустрируется уже самой отчужденностью этого объекта от субъекта. Такой объект идентификации всегда оказывается чужим. Такого рода позиция интересна в контексте символического насилия Бурдье, который не видит конфликта между Я и той чужой, объективированной формой, с которой это Я идентифицируется. Опасность этой внешней формы собственного желания в том, что она ведет к нарциссическому удвоению, в котором таится угроза «пленения его новой объективацией, не менее воображаемой, чем предыдущая, — объективацией его статики, можно даже сказать, его статуарности, в обновленном статусе ее отчуждения»

Язык постоянно символически восстанавливает единство антитетического и фрагментированного. Именно он в такой перспективе воссоздает аполлоническую целостность из дионисийской хаотической интенсивности.

Как видно из сказанного, ядерный смысл комплекса — восстановление Я из руин неорганизованной хаотической первичности. Весь этот процесс напоминает реставрацию зданий, утративших в руинах свой единый образ, который реставратор создает по картинке или чертежу. Но эта модель первичной идентичности целиком исчерпывается тавтологией, зеркальной связью ребенка с идеалом некоего imago. Модель эта полностью сводится к нарциссическому самоудвоению. Возникающий в результате мир не разомкнут на Другого, целиком закапсулирован и потому не может знать желания. «Восприятия деятельности другого недостаточно для того, чтобы прорвать аффективную изоляцию субъекта <…>, оно вызывает у субъекта лишь сходные эмоции и позы…»385 Субъект не отличает себя от другого, вернее — от его образа. Эта изоляция нарциссического субъекта разрывается вторжением imago брата, который перестает смешиваться с ним самим и открывает дорогу ревности

Стабильность комплексов целиком опирается на их связь с устойчивыми образами — imago. Символические «поля» Бурдье, как я говорил, тоже склонны автономизироваться, соотнося себя с символом-образом.

оля», о которых говорил Бурдье, создают эффект автономности, но в действительности они частично накладываются друг на друга и производят эффект совмещения внешне трудно совместимого. То же самое можно отнести и к некоторым «двусмысленностям» социального миропорядка. Утверждение двойственности замкнутой аксиоматической самодостаточности как камуфлирующего эффекта внешней детерминированности мне кажется, однако, недостаточно радикальным. Конечно, такая модель помогает увидеть определенный континуум и его распределение по смысловым и дискурсивным зонам, но она сама отчасти маскирует глубокую внутреннюю конфликтность такого рода двусмысленностей. Ведь каждое поле основано на консенсусе принятия тех или иных догм и условностей. Всякое поле — это зона внутреннего конформизма.

Понятие поля было первоначально разработано в физике, а затем перенесено в область психологии, в частности Куртом Левином, который показал, что для адекватного понимания поведения человека следует поместить его в некое ситуативное поле, которое психолог называл «методом анализа причинных отношений и построения научных конструктов»367. Иными словами, поле — это теоретический конструкт, позволяющий видеть в поведении человека результирующую воздействия множества факторов и сил, включенных в некую ситуацию, разворачивающуюся в пространстве и времени и постоянно меняющуюся. Для меня интерес «поля» Левина заключается в том, что оно способно интегрировать совершенно разнородные компоненты — чужую «реальность» и свою «идеальность», например:

насилие подчиненной группы, направленное на саму себя. Бурдье так определяет его: «Символическое насилие <…> — это насилие по отношению к социальному агенту при его собственном соучастии»366.

арадокс символического насилия, по Бурдье, заключается в том, что сама его жертва без всякого принуждения считает это насилие по отношению к себе естественным и само собой разумеющимся. В описанной деревенской сцене Бурдье увидел переход от «защищенного матримониального режима» к режиму свободного обмена и выбора на в своем роде «открытом рынке» женихов и невест. Этот переход негативно отразился на определенной категории людей, в силу обстоятельств привязанных к деревенской жизни, в то время как в сознании самих крестьян жизнь в деревне утратила всякий престиж и стала маркирована как результат жизненной неудачи:

Это самоотчуждение затрагивало и более фундаментальные характеристики феноменологии тела. Морис Мерло-Понти говорил о том, что наше ощущение тела, его образ или схема никак не могут сводиться просто к понятию формы или гештальта, в которые соединены воедино его части. Тело дается нам через его вписанность в мир и нашу интенциональность внутри этого мира:
Слово «здесь», примененное к моему телу, обозначает не позицию, определенную по отношению к другим позициям или к внешним координатам, но установку первичных координат, сцепление активного тела с объектом, ситуацию тела в отношении его задач. <…> Тело поляризуется своими задачами, существует в отношении них, собирается с силами, дабы достичь своей цели, и в итоге телесная схема говорит нам о том, что мое тело пребывает в мире