Дальгрен

Речь всегда превосходит поэзию, как печать никогда не дотягивает до речи. Слово запускает образы в полет по извилинам, и из этих ауспиций мы вызываем к жизни и масштаб, и намерение. Я не поэт, ибо мне нечем придать жизни сносности, разве что уделить ей внимание. И я не знаю, хватит ли моего, раненого. Возможно, люди слышат, как часы говорят «тик-так». Но я точно знаю, что часы моего детства говорили «тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик...». Отчего я вспоминаю об этом в городе без времени? Поразительно, что находят у себя на теле волосатые мужчины.

— Положительно бредовые тупицы.
— Да?
— Ну, они положительные. И довольно тупые.

Мне кажется, разница порой в том, что они уверены, будто любые возникающие социальные структуры вырастают из паттернов, присущих Половому Акту, что бы это ни было такое; а мы снова и снова наблюдаем, как психология, структуры и всякие присадки, характерные для любого полового акта, неизменно заимствуются из социальных структур, которые уже существуют, созданы, могут меняться. Ладно, задам страшный вопрос: может ли так быть, что все эти абсолютные натуралы, сугубые-гетеросексуалы, полностью-довольные-своей-ориентацией-в-этом-мире, взаправду (неким невнятно сформулированным психологическим манером, который в итоге обзаведется миром получше) здоровее, чем (уй-я!..) мы? Отвечаю: да щас! Активные (любого пола) тупее и злее. Пассивные (любого пола) ленивее и самодовольнее. В обществе, где они на вершине, они, точно утопающие, цепляются за этот свой расклад – активный / пассивный, мужчина / женщина, хозяин / слуга, я / не-я – и не удовольствия ради, что было бы логично, но поскольку расклад этот позволяет им проявлять или одобрять любое отсутствие сострадания друг к другу или к остальным, что (по крайней мере, в этом обществе, которое они тут устроили) аморально, извращенно и жестоко; уж лучше любое безумие. А безумие не лучше!

распознал зачатки сумбура параноидальных спекуляций; распознал также, что по ту сторону от них лежит сон.

Бывают грозы, решил он под увечным небом, в которые войти попроще.

потыкал складки сознания, поискал печаль; кристалл рассеялся меловой крупкой.
...она выглядит? — подумал он и устал так, что не хватило сил паниковать. Ее имя — как ее звали?

Средние века религия зачастую умела оправдать искусство. Ныне, однако, искусство — чуть ли не единственное, что умеет оправдать религию, и церковники не простят нам этого никогда.

Шкет оторвал взгляд от бумаги и подождал, когда название его книжки встроится в ту область сознания, что отведена реальности, а сам вычеркивал его из той области, что называется грезой. Переход дался легко, но отдавал неколебимостью и неизбежностью, с какими постигаешь насилие. Он был рад и расстроен, но смутно различал, что реакции эти сопредельны, а не последовательны.

Лишенный контекста — что случилось в универмаге? — он задрожал пред тем, что это могло означать.

Эта драка с женщиной, вдруг подумал Шкет, — она правда случилась?