Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР

Современные исследования смерти и умирания, равно как и наш личный опыт, говорят нам о том, что каждый здоровый индивид стремится адаптироваться к факту конечности собственной жизни. Для описания этой адаптации социальный психиатр Роберт Джей Лифтон предлагает использовать концепт символического бессмертия (symbolic immortality). По

аждая перемена статуса человека при движении из группы в группу предполагает серьезную перемену в отношении общества к нему — перемену, которая происходит постепенно и требует времени, простого факта физической смерти недостаточно, чтобы смерть была сполна осознана: образ умершего всё еще остается частью существующего миропорядка и отделяется от него мало-помалу в ходе целой серии разлук. Мы не в состоянии сразу признать того, кто умер, мертвым: слишком сильно он слился с нами и слишком много мы вложили в него самих себя, да и жизнь в коллективе формирует связи, которые в один день не оборвешь»

Несомненно, вытеснение похоронных практик из публичного пространства не уникальная черта только российского общества. Филипп Арьес полагал, что вытеснение смерти, или «перевернутая» смерть, является важнейшей чертой современности, которая «изгоняет смерть, если только речь не идет о выдающихся деятелях государства. Ничто не оповещает в городе прохожих о том, что что-то произошло. <…> Смерть больше не вносит в ритм жизни общества паузу. Человек исчезает мгновенно. В городах всё отныне происходит так, словно никто больше не умирает»3.

Сегодня сложно представить себе, что 100 лет назад семейные обряды (крестины, свадьбы, похороны) занимали в обществе совсем иное, гораздо более важное место. Как видно из истории «поповской стачки», в российском обществе начала XX века эти ритуалы не находились в приватной сфере, как сейчас, а были в гораздо большей степени публичным социальным действием. Похоронный ритуал, которому посвящена эта книга, не только предполагал участие большого круга лиц помимо родственников покойного, но и становился общественным событием', его наблюдали, обсуждали, описывали в дневниках и письмах десятки людей, никак не связанных с умершим. Люди легко «считывали» социальный контекст происходящего — кем был покойный, каковы были его общественное и материальное положение, отношения с родственниками и даже политические взгляды. Похоронный ритуал, таким образом, был не только приватным религиозным обрядом, но и социальным актом.

Советский проект в основе своей был глубоко модернистским и как следствие — урбанным. Преимущественно городская рабочая среда была основной аудиторией РСДРП(б) еще до 1917 года. Невзирая на риторику о «смычке города и деревни», большевики, придя к власти, не сильно изменили это положение. Всё городское и новое в советском дискурсе было прогрессивным, в то время как деревенское, традиционное было отсталым, полным дефектов и пережитков. К области пережитков относилась и вся похоронная культура, в том числе кладбища, как часть прошлого мира с его кривыми улицами, сточными канавами и лаптями. Борьба с пережитками27 традиционной культуры была важнейшей частью работы по созданию нового человека и общества.

Подчеркнуто атеистическое мировоззрение сторонников большевизма предполагало принципиально новое понимание факта конечности человеческой природы. Старые категории, базирующиеся на христианском представлении о бессмертии души, последующем воскресении из мертвых, были неприемлемы для нового режима, что вызывало необходимость переосмысления всего комплекса представлений о человеческом бытии, пусть даже новые идеи разделяло и меньшинство населения.

Проводя постоянно эту работу, мертвые создают нашу цивилизацию1

Кремационный проект прекрасно вписался в раннесоветские утопии «городов будущего» с их строгим функционализмом и отсутствием «лишнего»364. Рационализм кремации как идеального научного способа погребения в полной мере соответствовал рационализму нового города, а сам проект строительства крематория оказывался в одном ряду с новым видением урбанизации и городского планирования. Базируясь на примате «научной организации быта трудящихся», оба этих проекта были призваны создать новую, принципиально иную среду для советских трудящихся, среду, в основе которой — чистота, рациональность и здоровье. Развиваясь параллельно, эти проекты должны были способствовать изживанию последних пережитков прошлого, мешающих созданию нового мира:

Даже если речь не идет о превращении кремационного праха в полезные удобрения, кремация как практика утилизации мертвых тел создает новый тип кладбищ — колумбарии. Строящиеся выше человеческого роста и возвышающиеся над человеком, стены открытых, как и отдельно стоящие здания закрытых колумбариев, также отличаются от традиционных кладбищ, как современная Новая Москва с прямыми улицами многоэтажной каменной застройки отличается от старой Москвы с кривыми улочками и малоэтажной застройкой. И если традиционное кладбище и его могилы создают вокруг себя возобновляемый ритуал ухода и заботы об умерших, то ячейка в колумбарии — законсервированный объект. Небольшая, геометрически правильная, идеально ровная ниша в стене колумбария, в которой за стеклом помещается урна с прахом, — это капсульное захоронение, не требующее ухода и обновления. Помещенное в цементной или кирпичной стене, оно не зарастает травой, не разрушается под воздействием дождя, ветра, снега и проходящих по нему людей, как это происходит с могильным холмом. Уход за таким захоронением осуществляется раз и навсегда — тогда, когда в ячейку помещается урна с прахом и закрывается стеклянная дверца.

Донской крематорий становится в определенном смысле воплощением утопии, а строительство крематория в центре нового Шаболовского рабочего поселка говорит нам о том, какое значение придается этому типу погребения как элементу жизни человека будущего: кремация важна так же, как обобществленный быт или радио.