Он видел что-то, что мне было не видно. Но отец был прав. Это было не безумие.
Я смотрел, как он открывает все клетки и выпускает животных. Дернулся было его остановить, но передумал. Просто оперся на стойку и смотрел. Колени у меня тряслись и подгибались, и если бы я не оперся, то упал бы, наверное. Мне было страшно. Страшнее, чем за всю мою жизнь. Так страшно, что я уронил голову на стойку и заплакал, впервые, сколько себя помню. Плакать — это очень больно.
Он выпустил всех зверей и ушел к реке, прихватив бойцовых рыбок, и тут я услышал полицейские сирены. Я все еще вытирал глаза и пытался унять дрожь. За окнами заметались красные огни — казалось, их сотни, тысячи. Хлопали двери, кто-то кричал. Я тоже пошел к мосту. И услышал выстрел.
Потом говорили, что это был предупредительный. Как он мог услышать предупредительный выстрел, если большую часть времени он не слышал вообще ничего? Тот, кто стрелял, об этом знал. После первого выстрела я побежал изо всех сил, и когда прозвучал второй, был уже почти у реки. И успел увидеть, как его переворачивают на спину, и у него на лице застыла улыбка, а маленькие бойцовые рыбки бьются и умирают рядом с ним. Так и не добравшись до реки.
Что было потом, я помню плохо. Меня, кажется, швырнули лицом в капот и обыскали. Я смотрел на мигающие фары, не отрываясь. Что-то было не так. Что-то было серьезно не так с этими огнями. Мне страшно было думать, что именно, но на самом деле я и так знал. Они мигали серым. А должны были быть красными и белыми. Я посмотрел вокруг. Черный, белый, серый, и тихо, как в могиле.
Я уставился на толпу, которая все прибывала, и никак не мог понять, почему так тихо. Как в черно-белом телевизоре с выключенным звуком.
— Меня слышно? — заорал я на ближайшего полицейского.