Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

В 1982 году выходит книга Мишел Барретт и Мэри Макинтош The Anti-Social Family[211], которая тоже уводит фокус с семьи на семьецентричное устройство общества и гегемонию семейной идеологии. Один из важнейших аргументов этой книги в том, что семья, будучи фундаментом современного общества, по своему устройству антисоциальна; в обществе было бы гораздо больше распределённой заботы, любви и обмена, если бы не претензии семьи на эксклюзивность в этих процессах. Стратегия, которую предлагают авторки, заключается в реализации политик, поощряющих разнообразие вариантов отношений, перераспределение юридических и экономических привилегий от семей к сообществам, ревитализацию публичной сферы и прекращение поддержки идеологии семейности с её фокусом на домашней жизни.

К текущему моменту всё это приводит к тому, что миллион вопросов в процессе делания семьи, которые раньше решались в автоматическом порядке – насилием, социальным устройством, отсутствием выбора, решением старших родственников, – теперь встают перед людьми, делающими семью; ответы на эти вопросы могут быть найдены в опыте других семей, но релевантность такого опыта с каждым годом падает под свидетельствами неустойчивости семьи вообще, а количество вопросов только растёт.

Мы так много говорили о норме и её репрессивном действии, – естественно, возникает вопрос о противоядии; что послужит взрывчаткой для нормы? Большая часть квир-теоретиков и активистов, а также минимум половина феминистского движения во второй половине двадцатого века были уверены, что секс. Это была одна из важных мыслей Фуко: ускользать из-под навязанных сверху таксономий, множить форматы отношений и изобретать новые сексы и способы быть вместе

мы живём в эпоху, называемую антропоценом, когда стало очевидным катастрофическое влияние человеческой деятельности на климат и на массовое вымирание видов. Эта деятельность движима либидинальной экономикой – неуёмным драйвом, который ставит краткосрочную прибыль выше устойчивого существования и человека, и планетарной экологической системы[148]. Экономика, которую защищают от эко-активистов на всех уровнях, насквозь пропитана сексуальными подтекстами; призывая потреблять, она обращается к сексуальному желанию людей, одновременно унифицируя и упрощая его до серии оргазмов; кроме того, бизнесы, напрямую связанные с сексуальной сферой, являются одними из самых прибыльных.

раз женщины проблематизировали свою роль в семье и рождении детей, мужчины всё реже могут обретать власть, контролируя семью; поэтому, в соответствии с психологией автономности, образ кормильца сменяется образом достигатора и гедониста; здесь капитализм ловит вынутых из социальных ячеек мужчин и направляет их по тоннелям потребления: часов, машин, дорогого алкоголя, элитных клубов, коричневых кожаных диванов, воска для бороды, красных кепок MAGA; теперь, когда у мужчины есть обязательства перед рынком, он начинает сторониться обязательств перед женщиной, которая не позволяет собой управлять как раньше, но всё равно стремится «захомутать» свободного хищника.

Можно сколько угодно говорить bella, bella и оправдывать глазеющих мужчин тем, что они восхищаются «слабым полом» и боготворят его, но пристальный взгляд в анонимном публичном пространстве, – прежде всего, дисциплинирующий. Выделяющаяся из региональной/временной нормы откровенность или выразительность внешнего вида гарантированно привлечёт больше внимания и будет активнее надзираться, регулироваться комментариями, шутками, возгласами; в твиттере регулярно встречаются истории девушек, которых кэтколлят на улице и оценивают внешний вид, при этом девушки аттачат фото, как они выглядели в момент кэтколлинга, – одетые в спортивный костюм или другие оверсайз вещи; культура вербального и зрительного надзора над женщиной часто отрывается от её фактического внешнего вида, могущего даже не выходить за пределы «нормы».

За год до появления термина male gaze в работе Малви писатель Джон Бёрджер в книге Ways of Seeing описал то же самое другими словами: «Мужчины действуют, женщины появляются. Мужчины смотрят на женщин, женщины наблюдают за собой, осматриваемые. Это определяет не только отношения между мужчинами и женщинами, но и отношение женщин к самим себе. Оценщик женщины внутри неё самой – мужского рода, оцениваемая – женского. Таким образом она превращает себя в объект взгляда».

Присвоение гендера – это не одиночное действие, а процесс – от рождения до взросления и далее; на территории этого процесса тело может занимать разные позиции: от сопротивления до принятия гендерной матрицы и исполнения предписанного перформанса.

В интервью после выхода Gender Trouble и в более поздней книге Bodies That Matter Батлер указывала на вульгарное прочтение её теории: якобы гендер это роль, которую можно свободно выбрать с утра и отказаться от неё вечером; она не согласна с такой коммодификацией этого концепта, потому что гендер в её понимании – это не объект, а процесс; в более поздних текстах она делает явное различение между перформансом и перформативностью, где первое только часть второго. То, что гендер «это социальный конструкт», не значит, что Батлер ловится на удочку дихотомии пола/гендера, – у неё пол скорее всасывается гендером, биологическая реальность, что бы она ни значила, тоже конструируется и реконструируется под социальной и символической.

В числе прочего, из таких принудительно повторяющихся ритуалов состоит гендер и его конструирование, по мысли Джудит Батлер. В книге Gender Trouble она опирается на теорию речевого акта, придуманную в 1962-м философом языка Джоном Остином[85], и конкретно понятие перформатива – такого акта речи, который при произнесении конституирует реальность, как слова судьи, объявляющего заседание открытым, или служащей в загсе, объявляющей пару жёнами. Батлер дополняет теорию Остина соображениями философа Джона Сёрла, который уточняет, что перформативы не просто «делают вещи» или создают события, они ещё и налагают ответственность на людей, которые принимают участие в событии, совершать некоторые дальнейшие действия, то есть запускают целые цепочки событий. Но для того, чтобы иметь такую силу, перформативы должны обращаться к некоторым условиям и законам, которые уже известны, у произносящего должен быть определённый авторитет, чтобы его речь спровоцировала события.