До самого рая

но тот никогда не жаловался, потому что усталость была привилегией живых.

“Тяжело расставаться с надеждой, – наконец ответил он. – Даже когда все кончено”.

все случалось так постепенно и настолько без его участия, что казалось, будто его разум создан не для того, чтобы контролировать тело, а лишь для того, чтобы восхищаться способностями этого тела, его умением ко всему приспосабливаться.

Дэвида охватило какое-то отчаяние – из-за того, что он даже в фантазиях не мог постичь отца, не мог придумать ему счастливую жизнь. Он не сумел его спасти, ему не хватало смелости даже узнать, что с ним сталось. Он покинул отца в реальности и теперь покидал его снова, в своем воображении. Не должен ли он хотя бы намечтать ему жизнь получше, поласковее? И раз он даже на такое не способен, что это говорит о нем как о сыне?

Эта упрямая вера должна была служить доказательством глупости, но Дэвид видел в ней упорство, порожденное огромным самообладанием,

– Жалость к себе – некрасивая черта для мужчины, – говорила бабка.
А для женщины?
– Тоже некрасивая, но хотя бы понятная, – отвечала бабка. – У женщин куда больше причин себя жалеть.

Практичность – это добродетель, – сказал он.
– Возможно. Но слишком много практичности, как и слишком много добродетели, – это очень скучно, по-моему.

Он был все равно что стул, часы, шарф, брошенный на спинку дивана, что-то столько раз виденное, что взгляд скользит поверх, привычное присутствие, декорация, которая уже была на сцене, когда поднялся занавес.

И, засыпая, я подумал: может быть, мальчики не позвали никого на помощь по простой причине – они хотели увидеть мир. Я представил себе, как они берутся за руки и открывают дверь, спускаются по ступенькам, выходят в задний дворик. Они стоят там, не разнимая рук, вдыхают влажный воздух, смотрят на макушки деревьев, раскрывают рты в изумлении, и их жизнь становится прекрасной – впервые – в тот самый момент, когда она кончается.

Рассказчик – хромой старик – сел на свой стульчик, а мы устроились вокруг прямо на земле, на подстилках или полиэтиленовых пакетах, которые принесли из дому. “На себя не похож”, – пробормотал дедушка, и действительно, с лицом рассказчика было что-то не то, как будто у него вырезали целый кусок челюсти слева; то и дело он подносил к губам носовой платок и вытирал слюну, стекавшую по подбородку. Но как только я привыкла к его манере речи, его история – о мужчине, который жил здесь, на этом самом острове, на этой самой Площади, двести лет назад и который отказался от огромного семейного богатства ради любви и уехал в Калифорнию, хоть его близкие и были убеждены, что его ждет предательство и разочарование, – оказалась такой захватывающей, что я даже перестала слышать жужжание паривших над нами Мух, такой захватывающей, что даже сборщики денег забыли про обход публики, и только когда прошел целый час, рассказчик откинулся на спинку стульчика и сказал: “А на следующей неделе я расскажу вам, что было дальше”, – и все, даже дедушка, разочарованно вздохнули.